Еретик - [5]

— Ты сказал о страхе, — недобро усмехнувшись, напомнил Ираклий Патриарху. — Но вспомни, двадцать восемь лет назад Фока меня — не просто не боялся — презирал. И чем это кончилось?

Патриарх молчал.

— Поверь мне, Пирр, — похлопал его по плечу император, — когда имеешь дело с такими людьми, как я или Симон, лучше не ошибаться.

* * *

Некоторое время Симон просто наблюдал, но поначалу делегаты все время сбивались на невесть кем подкинутую идею, что вечно соблазняющего змея лучше бы отделять будущим священникам еще в младенчестве. Однако шло время, здравый смысл одерживал верх, и, в конце концов, разговор пошел по существу.

Они все понимали, что право первой ночи — традиция, пусть греховная, но древняя и уже в силу этого неколебимая. Наследуемые Церковью крестьяне настолько привыкли приводить своих дочерей на предсвадебное «прокалывание», что попытка нового хозяина, пусть и в рясе, увильнуть от этой почетной обязанности просто не воспринималась — вообще. Симон видел, как это происходит в одном из испанских[9] монастырей.

— Абу Кир[10]… — табуном ходили крестьяне за своим настоятелем. — Нам дочерей замуж отдавать пора… сколько же можно ждать?

— Я кастрирован, — мрачно огрызался настоятель, — даже если бы и хотел помочь, не сумею. Сколько можно объяснять?

— Но у тебя же наверняка есть брат? Или племянник? Пусть он за тебя порадеет. Смилуйся, Абу Кир…

Члены прибывшей из Кархедона церковной комиссии, к которой был приписан Симон, лишь переглядывалась.

— Ну, и как тут нормальному мужику устоять? — пихал его в бок дьякон, — хорошо еще, что этот — кастрат, а то бы точно в грех ввели.

Симон слушал и улыбался; уж он-то знал, что за этим стоит. Крещеные лишь в третьем или четвертом поколении, крестьяне, по сути, еще варвары, и не думали забывать о мстительности старых племенных богов.

— Каждый проливший кровь рода — кровный враг, — давным-давно объяснил ему уже тогда старый Аббас, очень даже неглупый людоед, — и оскорбленные духи племени будут преследовать его, пока не уничтожат.

— Даже если это кровь девственницы? — удивился Симон, тогда еще совсем юнец.

— Особенно, — кивнул Аббас. — Красные[11] люди — глупые люди, если не понимают, зачем им девочек подкладывают. А проходит год-два, и нет человека! Или в бою погиб, или утонул. У нас это все знают.

Вот и в Испании чуть менее дикие, чем этот людоед, монастырские крестьяне, по сути, беззастенчиво перекладывали опасность на своего нового господина, и в этом был резон: если настоятель — сильный колдун, духи отступят. А если слабый… что ж, туда ему и дорога.

Симон улыбнулся: Ойкумена была полна подобных традиций. Даже у египтян и греков еще недавно каждый первенец — во избежание падения кровного проклятия на жениха — зачинался в храме, а потому и считался божьим ребенком — что Тесей, что Ахилл, что Александр Великий[12]. Почти всех их после рождения оставляли жить и воспитываться в храмах, некоторых кастрировали, и большинство так и шло по жреческой линии. А куда еще податься потомству какого-нибудь Анубиса или Посейдона?

Понятно, что там, где христианские церкви одерживали верх, они первым делом сталкивались со всем этим наследием язычества. И вот изменить его чаще всего оказывалось невозможным, и монахи не без удовольствия прокалывали девчонок, а первенцев либо отправляли на монастырские поля, либо кастрировали и продавали в Геную и Венецию — для церковных[13] хоров. Спрос был огромный.

Понятно, что говорить об этом на Соборе смысла не было; делегаты съехались со всей Ойкумены вовсе не для того, чтобы обсуждать ересь черного колдуна Аббаса или происхождение греческих героев. Здесь решался вопрос о власти.

— Да, не могу я этого не делать! — раненым зверем рычал Софроний. — Если я откажусь, люди подумают, что я струсил! Языческих бесов испугался!

— Тише-тише! — висли на плечах могучего епископа братья, но диспут снова застрял на том же месте, что и всегда.

— Они скажут, Софроний слабак! — почти рыдал епископ. — Они скажут, Спаситель никого не может защитить! Даже такого, как я! Самого верного раба!

«Пора», — понял Симон и, привлекая внимание, поднял руку.

* * *

Ираклий прибыл на Собор вслед за Симоном и чуть раньше, чем должен был приехать Патриарх, и наблюдал за ходом диспута из-за занавеси. По сути, все эти священники были куклами в руках главных игроков, и об истинной цели дискуссии знали от силы пять-шесть человек. И, само собой, эта цель заключалась вовсе не в сокращении греховной практики и даже не в постоянном конфликте «меринов» и «жеребцов». Все упиралось в острое нежелание самостоятельных Церквей входить в Унию с дружественными Ираклию патриархатами. А если заглянуть еще глубже, то все упиралось в деньги и власть.

Поднявшиеся на случившейся двадцать восемь лет назад катастрофе купцы Генуи и Венеции отчаянно боялись поглощения все еще могучим Кархедоном. И уж они-то понимали: одно дело платить церковную десятину в константинопольский патриархат — считай, в бездонный карман семьи патриарха Пирра, и совсем другое — своему епископу, особенно если сунуть на это местечко сводного брата. И уж тем более, разные вещи: исповедаться своему священнику или императорскому, — одно неверное слово, и окажешься в подвале имперского дознавателя. Нанятые этими купцами люди и раздули теософскую дискуссию о числе природ во Христе. И от этого отвлеченного вопроса, как от корня зла, каждый год прорастали все новые противоречия, некогда единая идеями Церковь дробилась, а в воздухе сгущалось предчувствие крупного передела.