Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание - [30]

Еще радикальнее эту мысль сформулировал Эйхенбаум в знаменитом введении к книге «Лермонтов» (1923). Провозгласив предметом истории – даже не истории литературы, а истории вообще – «не движение во времени, а движение как таковое… динамику событий, законы которой действуют не только в пределах условно выбранной эпохи, но повсюду и всегда», он продолжает:

Дело не в простой проекции в прошлое, а в том, чтобы понять историческую актуальность события, определить его роль в развитии исторической энергии, которая, по существу своему, постоянна – не появляется и не исчезает, а потому и действует вне времени [Эйхенбаум, 1987: 143, курсив автора].

Михаил Ямпольский в комментарии к этому пассажу предложил связывать «вневременной» историзм Эйхенбаума с естественной историей [Ямпольский, 2003]; в том же контексте следует понимать и выражение «историческая энергия». Эйхенбаум пытается найти обобщающую, интегральную категорию для описания всех форм человеческого движения – как индивидуальных, так и коллективных, как материальных, так и культурных (литературных); такой крайне обобщенной, сверхвременной категорией оказывается энергия, сходная с энергией природных процессов. Понятно, что такая энергия превосходит личность и личную судьбу человека, и поэтому литературные произведения, в той мере, в какой они тоже описываются этой категорией, нужно рассматривать уже не в ходе конкретного эстетического восприятия и/или творчества, а в безличном эволюционном процессе. Впоследствии Эйхенбаум пытался выделить в качестве единицы такой энергии полуприродное-полуисторическое «поколение»[41]. Так преобразуемость энергии, перенятая формалистами из естественных наук, приводит их к постулированию абстрактной, сверхчеловеческой и даже внехудожественной «исторической энергии».

Итак, как мы пытались показать, в ряде важнейших теоретических идей русского формализма содержится связная и существенная для их формирования сеть понятий, мотивов, мыслительных схем, которые отсылают к идее энергии, как она понимается в естествознании. Перемещения и преобразования энергии позволяют объяснять концентрацию смысла в стихотворном тексте, ступенчатое построение текста прозаического, подвижность границ литературных жанров и литературы в целом, наконец механизмы исторического развития художественной словесности. Оставаясь имплицитными, почти никогда не отрефлектированными интуициями, энергетические метафоры образуют бессознательную основу формалистической теории; на них опирается идея динамической формы и процессуальности всех литературных явлений. Если при анализе текстуальных приемов энергия, о которой идет речь, более или менее отождествлялась с психофизиологической энергией восприятия, то при анализе макрокультурных феноменов (таких, как жанр, эволюция) формалистам пришлось предполагать более абстрактные формы энергии, имеющие аналоги не столько в естественных, сколько в общественных науках (ср. теорию социальной энергии у Дюркгейма, теорию капитала в экономике).

С учетом такого энергетического подтекста по-новому выглядят некоторые общеэстетические проблемы формализма, прежде всего проблема «формы» и «содержания»: их оппозиция сближается с оппозицией энергии и информации. В теоретической кибернетике и семиотике энергию рассматривают как один из носителей информации, когда информация представляет собой тонкую, малозатратную модуляцию силовых взаимодействий. Хорошим примером для нашей темы будет речевой аппарат человека: несущая языковую информацию артикуляция звуков накладывается на базовый энергетический, сам по себе бес-смысленный процесс дыхания. Русские формалисты попытались выделить в качестве базового литературного процесса именно «дыхание» – как в узко-буквальном смысле (ср. процитированное выше замечание Томашевского об «экспираторной энергии»), так и в более широком значении психофизиологических процессов, происходящих при художественном переживании. Напротив того, смысловые факторы текста, его тематический «материал», «образы» и «мотивировки», относятся к вторичному уровню информации, который формалисты (упрощая, надо признать, действительное положение вещей) выносили за скобки художественной конструкции. Такая направленность их исследований осталась плохо понятой как их современниками, так и их продолжателями в области теоретической поэтики. В 1920-х годах Михаил Бахтин неточно определил формалистическую теорию как «материальную эстетику»: на самом деле оппозиция «материал – прием», которой пользовались опоязовцы, двусмысленна, и в их наиболее существенных теоретических построениях она предполагала применение «приемов» не к материи и даже не к смысловым структурам, а к энергии, к динамическим процессам, связанным со словом. Позднее структурно-семиотическая поэтика сфокусировала внимание на информационных, смысловых структурах текста, структурах «легких», чисто реляционных, не обращая внимания на «тяжелые» энергетические взаимодействия, которые формализм стремился разглядеть под поверхностью смысловых сообщений. Такая невостребованность энергетических интуиций в позднейшей науке о литературе приводит к тому, что тексты формалистов, при всей их яркости и стимулирующей силе, сегодня кажутся нам написанными на каком-то странном, чужом и несколько архаичном интеллектуальном языке, их понятия плохо поддаются адекватной перекодировке на язык современной теории