Эпоха крестовых походов и ее герои - [2]

Если свести к краткому и резкому выражению смысл большинства оценок Ричарда, то получится, что даже для своего нетребовательного времени он был никуда не годным государем. Он никогда не сидел дома, но вечно носился по суше и морям, он ограбил Лондон, разорил Англию ради своих крестоносных предприятий, запутал управление, растратил попусту невероятное количество денег и человеческих сил, угробил множество жизней. При нем расцвели всевозможные авантюристы, получавшие в собственность земли и замки, а потом мучившие попавшее под их власть население. Он был правитель жестокий и суровый, за малейшую провинность готовый топить и вешать своих матросов и солдат. Он ничего не понял в социальных изменениях, которые совершались в деревнях и городах его страны, не уразумев даже того, что поняли и — в интересах монархии — поддержали его отец, Генрих Плантагенет, и его современник, Филипп II Август, король французский. Он был бретер, задира, честолюбец. Даже в крестоносном деле он видел скорее авантюру, которая может дать богатство, в лучшем случае — славу; он руководствовался желанием приложить свою воинственную энергию в гораздо большей мере, нежели стремлением совершить «подвиг Божий» и вступить на «путь покаяния».

За Ричардом никто не отрицает таланта, своеобразного, преимущественно язвительного, остроумия, личной энергии и мужества, организаторских способностей. Но полное непонимание глубоких основ всех тех исторических движений, около которых он стоял, в Европе, но и в Азии, крайне узкое и чисто личное отношение к событиям и людям, импульсивность характера, легкомысленное отношение к подлинной трагедии Святой земли и роли в ней латинского рыцарства сделали его, может быть, самым вредным человеком в Третьем крестовом походе. Он разрушал левой рукой то, что строил правой, и, не мирясь ни с чьей инициативой рядом со своей собственной, подрывал возможность всякого сотрудничества и в конце концов разогнал союзников и скомпрометировал дело Святой земли. Несмотря на ряд совершенных им подвигов, прежде всего его собственная плохая политика виновата в окончательной утрате Иерусалима, завоеванного с таким трудом его предшественниками.

На общем фоне XII века, полного новых социальных и духовных возможностей, Ричард рисуется воплощением всего, что должно было пойти на слом. Среди современных ему государей, таких, как французский король Филипп II, германские императоры Фридрих I и Генрих VI, и прежде всего рядом со своим отцом, который был чутким и трезвым политиком, этот коронованный трубадур и бродяга представляется явлением запоздавшим, искусственно задержавшимся в новом мире. Для мира, идущего вперед, отделаться от такого причудливого и беспокойного государя чем раньше, тем лучше; следовательно, Ричард мог бы нас интересовать только как любопытный пережиток. Но за этим суровым приговором остается, однако, вопрос:

Зачем крутится вихрь в овраге,

Колеблет прах и пыль несет,

Когда корабль в бездонной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, угрюм и страшен,

На пень гнилой? Спроси его…

Все же образ Ричарда — это яркое воплощение романтизма, безграничной личной свободы, вызывающей желание внимательнее всмотреться в того, кого «во всем мире одни боялись, другие любили». Быть может беспристрастнее и шире оценив те ферменты брожения, которыми он возмутил окружающую его стихию, мы придем к несколько менее суровому выводу о его месте и значении в истории.

Среди расходящихся в самых неожиданных направлениях изображений личности и судьбы Ричарда одно из самых характерных принадлежит Геральду Камбрезийскому. Хроникер подчеркивает в короле-авантюристе какую-то обреченность. Подобно своим коллегам-современникам, он охотно сравнивает Ричарда с Александром и Ахиллом — на том основании, что ему, как и им, суждена была ранняя слава и ранняя смерть. Но обреченность Ричарда для Геральда глубже этого совпадения. Она кроется во «вдвойне проклятой крови, от которой он принял свой корень». В трактате «О воспитании государя» мрачная семья Плантагенетов служит темным фоном для светлой династии Капетингов.

Все предсказания, видения, голоса, которые Геральд собирает и высыпает перед читателем, должны произвести одно — определенное — впечатление. И для усиления этого впечатления Геральд не жалеет красок. От Мерлина до Бернарда Клервоского[3], от «знатного мужа» до «некоей доброй женщины» самые разнообразные персонажи появляются в его трактате, чтобы предсказать судьбу коварного старого короля и его преступных, несчастных сыновей. «От дьявола вышли и к дьяволу придут», — предрекает будто бы при дворе Людовика VII святой Бернард. «Происходят от дьявола и к нему отыдут», — повторяет Фома Кентерберийский[4]в видении, где он был запрошен о судьбе семьи Генриха II. Угроза, понятная в устах архиепископа, который по одному намеку короля был убит «между церковью и алтарем». «Некий монах», размышлявший о будущности Плантагенетов, увидел одного старого и четырех молодых селезней, погрузившихся в воду и в ней утонувших перед налетевшим соколом. «Сокол — король Франции».