— Вот и я, — вернулся Малинин и будто прихватил из соседней комнаты новую мысль, сильно его оживившую. — Вы говорили, почтеннейший Сергей Павлович, что вам предстоят заготовки… Ну, а что именно?
«Ага, — подумал Решетилов, — или клюет, или… подозревает!»
И большой игры стоило потушить загоревшиеся глаза.
— Видите, Иван Николаевич, — скромно начал он, — я, собственно, не решался с первого разу утруждать вас делами… Но, по правде говоря, зная, что вы раньше были председателем военно-промышленного комитета, я решил сразу же обратиться к вам за содействием.
— Я… чем могу, — лепетал обольщенный Малинин и вдруг вспомнил, неожиданно помрачнел, даже красные щеки его обвисли.
— Но… — боязливым шопотом нагнулся к гостю, — а все, что происходит? Отступление, банды… До нас это не дойдет?
«Не почуял!» — торжествовал Решетилов.
Сделал очень сочувственный, немного даже таинственный вид и, как бы секунду поколебавшись, открыл:
— Видите ли, Иван Николаевич, на западные наши силы я еще в начале кампании очень мало рассчитывал… Но, благодарение богу, кроме запада у нас… и другие части света есть! — дипломатически закончил он.
— Восток… — засиял Малинин, — Япония?
И с мечтательным вожделением:
— Если бы?
— Будет, будет, — с глубокой убежденностью изрекал Решетилов. — Войска атамана Семенова уже продвинулись к Слюдянке. Есть уже полный контакт с командованием нашего округа… Но, Иван Николаевич, — спохватился он, — я очень прошу, чтобы этот разговор был между нами…
— Полноте, — даже обиделся Малинин, — не беспокойтесь. Да у нас все военные только и ждут, что Семенова… Начгар наш… ну, правда, он колчаковец, но приличный человек… и настоящий боевой офицер…
* * *
Волки воют на таежном пустоплесье, голодные, тощие, свирепые.
Визгливая вьюга хватает обрывки волчьей песни и холодным клубом поземки скатывается вниз, в равнину, распыляется снежным бураном и на крыльях метели летит к городам и железной дороге. Туда, к ковыляющим вереницам обмерзших, разбитых, тифозных людей, во имя жизни ползущих навстречу смерти.
Волочит зима пуховый саван, заметает страшные язвы людского страдания, и горсточка пухлого молодого снежка засыпает черный рот трупа.
Не палач буран, не убийца.
Сам неживой, сиротливый бродяга, прилетел хоронить мертвецов.
Он — могильщик.
И разгромленная армия сотнями гусениц-колонн вползает в туман сибирской вьюги.
Летит рысак по застывшей реке, отворачивается Полянский от бьющего снега, отворачивается от черных мыслей.
Рядом жена. Хорошенькая Мария Николаевна. Она — жизнь, она действительность, она — все для Полянского.
И стоит ли думать о том холодном, зловещем кошмаре, который еще там, за какой далекой гранью, когда рядом — радость теплая, другим на зависть, себе на удовольствие?
Разве живое мирится со смертью?
А то, что идет, — смерть для Полянского, для подобных ему.
Но он не мальчик в золоченых погонах: старый, военный волк. Он знает, что выхода нет. Удержать ту жизнь, которая с 1914 года начала шататься, нельзя. Рухнет — все равно.
К чорту, к чорту!..
— Милая Мэри… — улыбается он, забирается в муфту и жмет там маленькую горячую руку.
Приехали — дом Малинина.
* * *
Торопится Мария Николаевна. Нервно смотрится в зеркало, поправляет прическу. Знает уже о новом госте у Малинина…
По жене и Полянский относится к гостю. Она, играя глазами, кокетливо начинает свое женское, грациозное нападение.
И он, высокий, черноусый, сдержанный, по-приятельски улыбается Решетилову: — Вот видите, какой ребенок!
Полянскому рада жена Малинина, женщина с красивой фигурой, здоровым лицом, с которого словно стерли какую-то отличительную примету. Она сразу забоялась Решетилова — мудреный, притворяется.
Письмо Малинину принесли. Сразу узнал, повертел в руках, улучил минутку — ушел в кабинет.
Почерк каллиграфический, конверт казенный.
«Городскому голове Ивану Николаевичу Малинину в собственные руки».
Знакомый мещанин пишет, делец и друг:
«Здравствуйте, Иван Николаевич, — … и рад бы помочь, да как. Эта собака Архипов лежит на сене. Сам не жрет и другим не дает. Я ему намекал, что забранные вами для города товары надлежит списать в качестве реквизированных военным ведомством. А он мне заявил, что все это штуки Малинина, то-есть ваши, Иван Николаевич. И что, де, Малинин, то-есть вы, Иван Николаевич, есть старый вор, а вот придут большевики, и тогда вас и других на свежую воду выведут. Сегодня приехал кооператор Баландин, Николай Васильевич. Он — начальство над Архиповым, надо его попробовать, — может, сойдемся. Хотя вряд ли. Бывший каторжник и наверное красный. Вот узнаю, из какого района он пожаловал, и сообщу. А насчет Архипова, то, думаю, таким смутьянам и антиправительственным элементам место найти можно. Подумайте, Иван Николаевич. Ведь, если огласка случится, то будут большие неприятности всем…»
Гневно задрожал Иван Николаевич, письмо рукою скомкал…
И ненависть поднялась в его душе.
Уж не раз, размахнувшись, натыкался он на колючий забор этого нового, проклятого, заползавшего с самых неожиданных сторон.
Ты привык жить, как человек. Ты знал это трудное искусство жизни, годами стараний и врожденным талантом постиг его, и вдруг наглый, мстительный окрик: не сметь!
