Эпизод - [7]

Когда Малинин представил его, дама, сощурившись, чуть кивнула прической и отвернулась. Решетилов, конечно, его не узнал, но поздоровался крайне любезно, а начальник гарнизона взглянул как-то сбоку и даже удивленно: не большевик ли уж?

Малинин сразу же потащил всех к столу.

Решетилову почетное место: справа хозяйка, слева Мария Николаевна. Баландин рядом с протоиереем — напротив. Из конца в конец передавались вина.

Баландин мучился. Минутами такая поднималась горькая обида за себя, что он готов, пожалуй, был достать револьвер…

Присутствие Решетилова отрезвляло, успокаивало.

Тогда верилось, что он дурачит этих сытых, краснолицых.

Он — военный лазутчик во вражеском стане…

И Баландин чокался с отцом иереем…

Решетилов с Марией Николаевной — на правах старых знакомых.

Пусть он похлопывает ее по руке — ему можно. Для него и нос можно сморщить смешной гримаской.

Он — важный гость, он — головой выше всех, — разве она, женщина, не чувствует этого? И потом, с ним удивительно просто…

— Мария Николаевна, — шепчет ей Решетилов, — смотрите, какое интересное лицо? — указывает на Баландина.

Призакрыла один глаз, покосилась (как бы не фыркнуть!) и снисходительно, как знаток:

— Пожалуй…

— Давайте с ним познакомимся? — затевает Решетилов. — Весело!

— Начинайте, — толкает она.

— Слушайте, кооператив! — мальчишествует Решетилов.

Баландин вздрогнул и точно твердую руку друга ощутил.

А та, как сообщница, смотрит не то насмешливо, не то ласково.

— Бука вы, — назидательно выговаривает в общем шуме.

А через полчаса, когда гомон за столом, как гремящий оркестр, слил отдельные голоса, под сенью этого крика Решетилов, Мария Николаевна и Баландин сидели уже рядом. По праву пьяных отгородились и горячо обсуждали вопрос о предстоящей лыжной прогулке.

— И вы, — к Баландину, — обязательно должны ехать. Обязательно!

* * *

Луна — как фонарь в пивной у Гартмана.

Тень густая вдоль забора.

Плохо, что подмораживает, а полушубок вытертый.

А славно, если бы во всех домах — по большевику. За каждого, скажем, по пятерке награды — один, два… восемь… четырнадцать — квартал кончился. Четырнадцать по пяти — семьдесят.

Это фарт.

Каждую ночь по семидесяти рублей! Вот жизнь-то была бы!..

Даже засмеялся Горденко. Он — веселый, смелый. Ни бога, ни чорта.

— А к тому же — мы статья особая. Мы — государственная тайна!

Ага, подворье. Над глубоким, как шкаф, крытым крыльцом едва заметная вывеска: «Номера для проезжих Кудашова».

Соображает Горденко:

— В ограде флигель. Там живет. Выход один — на улицу, через калитку, рядом с крыльцом. На улице торчать — не дело. И полез в крыльцо. Примостился у стенки, в темноте удобно. И улицу видно, а через щель — и калитку.

Озяб и раздражился:

— Всегда так. Сволочи! Ты приходишь на место во-время, а наряд запаздывает. Агентуру ждать заставляют — собаки! Напишу рапорт начальнику, и забывая, — эх, курить нельзя…

Еще раз припомнил черты Архипова.

— Не ошибусь. Дрыхнет, — поди, и не знает… Спи, спи, милый… Это что?

Прислушался — голоса. Милиция? Нет, с другой стороны. Ближе.

Осторожно вытащил наган.

* * *

— Вот и обитель наша… Постойте… Да — Кудашева. Сергей Павлович?

— А итти-то в комнаты не хочется после той мерзости…

Решетилов запротестовал.

— А спать? Завтра у нас весьма рабочий денек. И еще перед сном потолкуем.

Входили на крыльцо.

— Ну, темень, — говорил Баландин, — осторожней, тут ступеньки, дальше дверь. — Но как это счастливо вышло…

Решетилов довольно отозвался:

— Полковник совсем обалдел от водки. Даже роту мне назвал — шестая.

И, вполголоса, серьезно напомнил:

— Значит, завтра, как можно раньше гонца в это Логовское. Не предупредим — как цыплят мужиков подавят. Ну, отворяйте дверь…

— Постойте, у меня некоторая идея… А что, если этим гонцом Архипова отправить? О котором я сейчас рассказывал?

— Входите, входите — там потолкуем.

Вошли, дверь закрылась. Тишина.

Горденко с трудом перевел дыхание. Сам себе не верил. Было только сознание бесконечного своего сейчас величия и значительности.

Что начальник контр-разведки! Он, он — Горденко — в эту секунду ось всего. Не решался даже двинуться. Не ошибся ли? Нет. Плотный, пожилой новый уполномоченный по снабжению. Другой — кооператор. При луне отлично видно. И Архипов тут, — Архипов!

— Ну, брат, действуй! Сейчас — в контр-разведку… А милиции до сих пор нет. Дьяволы…

В ограде как будто скрипнуло что-то.

— Погляжу, — решил Горденко, сходя с крыльца, — ежели тихо, спит успею сбегать…

Осторожно пролез во двор, послушал и взвел курок револьвера…

* * *

Волнами ухабов изгорбилась намыканная полоса дороги. По бокам свободная, нетронутая степь, и ледяные зеркала, шлифованные ветром, замерзли в океане снега.

Ныряют в увалах кони и сани, растянулся длинно обоз — карательный отряд хорунжего Орешкина.

К деревням мятежным подбирается хищный, черный червяк.

Вздохнул ветерок и змейками пыли пополз серебристый снег.

Искристым туманом дымятся перевалы сугробов, и здесь и там срываются курящиеся вихри.

Пробудился сонный океан и двинулся за ветром, всей своей многоверстовой ширью навстречу отряду.

Впереди обоза — хорунжий Орешкин, закутанный в доху, сидит в кошеве. Позади обоза за подводой шагает солдат Еремин и прячется в поднятый воротник английской шинели.