Эпизод - [8]

Орешкин — счастлив.

Непередаваемое удовольствие вырваться из очертевшего города, из всех этих ненужных и досадных рамок дозволенного. Еще более обидных в такое время. Ведь все против них, молодых героев, препоясавшихся мечом за священные начала… И даже в правилах самой дисциплины, не говоря уже о всяких правопорядках, верно чуялся дьявольски-хитрый насмешливый саботаж, на каждом шагу, в каждую минуту корректно, на законном основании, вежливо ставивший препятствия.

Теперь исчезли мешающие путы, и — полная свобода.

Еще с германской войны отрава беспокойной походной жизни мешала лишний день прожить на месте.

Теперь — опять движение, опять поход и случай поразвлечься.

Орешкин — весел.

Солдат Еремин — несчастлив.

Судьба сумела сделать все, чтобы унизить и измучить человека. Еще вначале, во имя нужного кому-то беспорядка, его, как и других парней, призвали в город. Еремин получил японское ружье, английский френч, русские погоны и международную военную муштру и зуботычины. А все-таки солдата из него не получалось. Как, впрочем, и из других. И будто бы все части машины были налицо, а самую машину собрать и не умели. И от этого одного уже рождалось отравляющее сознание зряшности, ненужности и бессмысленности его солдатского прозябания. Теперь погнали его на родное село, Логовское. Громить банды красных. И он, Еремин, сам жертва беспорядка, идет теперь вносить такой же беспорядок в жизнь тех, кто для него и мил и близок. Словечки: «банды», «красные», — все это так, одни лишь звуки. А слово «громить» — до ужаса понятно. Кого громить? Свое село? Своих родных?..

Сейчас он весь продрог от жгучего и колющего холода. Мучительно болят негнущиеся пальцы, и он вприпрыжку бежит за розвальнями, на которых едут ящики патронов.

Бежит навстречу гнусному и отвратительно постыдному.

В подъеме на гору зауросила лошадь. Потом легла и не хотела встать. Еремин сгоряча толкнул ее прикладом. Приклад ударил по оглобле и сломался. Сейчас же доложили командиру. Пришел Орешкин, бросил:

— Выпороть на остановке.

* * *

Архипову не спалось.

Еще вечером, как запер лавку, было не по себе. Он что-то сделал, повернул какой-то роковой рычаг, и вот теперь завертелись невидимые, скрытые колесики и передачи, и оттягивается, оттягивается сильная, опасная пружина. Оттянется и ударит его, Архипова.

Это совершенно неизбежно.

Но томление какое — ждать в неизвестности…

Хозяйка оставила для него чайник. Он вошел, машинально тронул его рукой: горячий. А пить не стал.

Часы за стеной рубили ритмичным стуком — чик-чик, чик-чик…

Закурил, затянулся махоркой, дунул на лампу и, не раздеваясь, как больной, лег на кровать. Было темно, и ярким, серебряно-синим квадратом смотрело окошко на лунный двор, на калитку.

Опять горели мысли, жгли голову, отгоняли сон.

«Пропал я, — думал он, — и никто не заступится. Никто…»

С такой холодной очевидностью это сделалось ясным, — таким безгранично одиноким и заброшенным он себя ощутил, что стало страшно, как человеку, заблудившемуся в тайге.

С ним-то кто? Кто? Здесь — никого.

Там — в сопках — партизаны. Их травят, как и его. Еще дальше, где-то в фантастическом царстве — устроенные люди. Советская Россия. Как далеко до этого царства!.. Полететь бы… Ведь таких, как он, не один. В десятках городов тысячи людей мечтают и томятся по лучшем мире… Почему нельзя улететь? А здесь, в этом городе, в тюрьме, разве не сидят сейчас люди, не думают, что их завтра, может быть, сегодня поведут на горку?

— Много, — жмурил он глаза, — много нас… Почему же? Нет, — внезапно вскочил, — завтра уйду. По тракту, по снегу — замерзнуть лучше…

Вспомнил приятеля, Ваську Канавина, слесаря, расстрелянного недавно, и повторил:

— Замерзнуть лучше. Возьму в лавке рукавицы, шубу… у хозяйки хлеба. Жалко — катанки худые…

Опять лег, опять свернул папиросу, и рдяный уголь язвил темноту.

Поднялся, одел полушубок, шапку и вышел в сени. Открыл дверь заскрипела. Вольный свет кругом — беги, куда хочешь. Почему стоишь?

И сейчас же у ворот хрустнули шаги.

Синяя тень пала на снег через подворотню.

Архипов скакнул за порог и сунулся за угол.

Калитка визгнула, брякнула кольцом, отворилась. Осиянная блеском луны вынырнула рослая теневая фигура и остановилась в раскрытой калитке.

И уже эта секундная остановка сказала Архипову все, и он, задрожав, прижался к стенке.

А тот, человек или призрак, пошел медленно, осторожно.

Слышно — подходит.

Близко, за углом.

Как часы в комнатушке, стучит под полушубком сердце, только чаще, чаще…

У двери, должно быть, остановился. Слабо пискнула дверь.

Опять молчание.

Косо, безумно, вниз поглядел Архипов. Под ногами куча наколотых дров, тускло светит топор — отдыхает.

Сами потянулись руки, бережно за топорище взяли — выпрямляется Архипов. Топор проснулся — ртуть раскаленную в кровь человеку налил, щеки коснулся, друг холодный…

Идет.

Подходи, подходи!

Спиной к бревнам — дома, стены помогают!

Тень из-за угла лизнула снег и удлиняется. Вот он, черный человек рядом. Повернул затылком, на забор уставился…

Должно быть, раньше высоко Архипов топор поднял, потому что теперь человеку в голову без размаху его всей силой грохнул…