Эпизод из жизни трех друзей - [14]

Да, так далеко зашел я в своем безумии! В остальном я вел себя совершенно так, как влюбленный мальчик, который, вопреки лесному уставу, губит прекраснейшие деревья, вырезывая на них вензеля, заворачивает во множество бумажек лепесток засохшего цветка, упавшего из рук возлюбленной, носит его на груди и так далее. То есть я, как обычно водится, начал с того, что стал по двенадцать, пятнадцать или двадцать раз в день пробегать мимо ее дома, и если она стояла у окна, то, не кланяясь, вперял в нее неподвижные взгляды, которые, должно быть, казались довольно странными. Она меня заметила, и бог знает, как это я вообразил, будто она понимает меня, даже сознает то психическое влияние, которое на меня оказывает, являясь в аромате цветка, и знает, что я для нее — тот, на кого враждебная гвоздика набросила темное покрывало, когда, полный пламенного желания, он стремился обнять свою милую, сверкнувшую для него звездой любви. В тот же день я сел писать ей письмо. Я рассказал ей о моем видении, о том, как я затем встретил ее в Ресторации Вебера и признал в ней грезившийся мне образ, написал, что она, как я знаю, должна полюбить, но что на пути ее встала некая опасность, угрожающая этой любви. И — писал я ей — может быть, вовсе не мечта, что и она в сонной грезе узнала о родстве наших душ, о нашей любви, но, возможно, только мое видение впервые открыло ей то, что глубоко таилось в ее собственной душе. Однако, чтобы дать этому чувству счастливую, радостную жизнь, чтобы сам я со свободной душой мог приблизиться к ней, я умолял ее явиться завтра в двенадцатом часу у окна и в ознаменование нашей любви и нашего счастья приколоть к груди несколько роз, только что распустившихся. Но если она поддалась враждебному обману и безвозвратно увлечена другим, если мои стремления безнадежны и она отвергает меня, то пусть вместо роз она приколет гвоздики. Письмо это было дикое, бессмысленное произведение, — нетрудно себе представить. Я послал его с таким надежным человеком, что мог не сомневаться, будет ли оно доставлено. Полный глубокой тоски и тревоги, иду я на другой день по Грюнштрассе, приближаюсь к дому тайного советника, вижу белую фигуру у окна, сердце бьется у меня так, словно хочет вырваться из груди, я уже стою перед самым домом, тут старик — а белая фигура это он и был — отворяет окно, — на нем высокий белый ночной колпак с огромным букетом гвоздики, — он очень приветливо кивает головой, так что цветы как-то странно раскачиваются и дрожат, со сладкой улыбкой посылает мне воздушные поцелуи. В эту минуту я замечаю и Паулину, которая украдкой выглядывает из-за занавески. Она хохочет — хохочет! Я стою неподвижно, точно околдованный, но тут бросаюсь бежать, бегу, как безумный! Ну вот, остальное вы можете себе представить? И не сомневаетесь в том, что эта коварная шутка совершенно исцелила меня? Но стыд не давал мне покоя. Так же как впоследствии Марцелл, я тогда же отправился в армию, и только злой судьбе угодно было, чтобы мы ни разу не встретились.

Александр без памяти смеялся юмористической выдумке старика.

— Так, значит, — молвил Марцелл, — это и была история, которую тогда рассказывал тайный советник, и, вероятно, то, что он читал, было твое эксцентрическое письмо?

— В этом нет сомнения, — отвечал Северин, — и хотя я теперь прекрасно вижу весь комизм моей затеи, хотя я знаю, что старик правильно сделал, и я благодарен ему за его сильно действующее лекарство, все же это приключение вызывает у меня и до сих пор глубокую досаду, и я все еще терпеть не могу гвоздики.

— Ну, — сказал Марцелл, — мы оба достаточно поплатились за свою глупость. Александр, который теперь-то, кажется, и влюблен в Паулину, когда мы уже преодолели эту любовь, был самым благоразумным из нас, не наделал никаких глупостей, и ему нечего рассказывать.

— Зато, — воскликнул Северин, — он может рассказать нам, как он женился.

— Ах, милый брат, — начал Александр, — что я могу вам рассказать о моек женитьбе? Я увидел ее, влюбился, и она стала моей невестой, моей женой. Тут только одно может иметь некоторую занимательность — как вела себя при этом моя покойная тетка.

— Ну, ну? — с любопытством спросили друзья.

— Вы помните, — продолжал Александр, — что я тогда с величайшей неохотой покинул Берлин и в особенности дом, где мне было так не по себе из-за жуткого наваждения. Дело было вот в чем. В одно ясное утро, после тревожно проведенной ночи, в течение которой то и дело раздавались шаги, на этот раз как будто даже направлявшиеся к дверям моего кабинета, я, усталый и сердитый, стою, наклонившись, у окна и смотрю, ни о чем не думая, на улицу, — вдруг в большом доме наискосок от меня отворяется окно, и из него выглядывает дивно хорошенькая девушка в изящном утреннем платье. Как ни понравилась мне Паулина, все же это личико мне показалось несравненно более привлекательным. Я неподвижно смотрел на нее, наконец она взглянула в мою сторону, заметила меня, я поклонился, и она ответила с невыразимой грацией. От девицы Анны я узнал, кто живет в доме напротив, и принял твердое решение — так или иначе познакомиться с семейством этой девушки и сблизиться с милым, прелестным существом, которым я был всецело очарован. Странно, что теперь, когда все мои мысли направлены были на девушку, когда я погрузился в сладкие сны о любви и о счастии, зловещий тетушкин призрак исчез. Девица Анна, с которой я обходился как можно ласковее, так что она совсем уже не дичилась, часто и много рассказывала об умершей; она была безутешна, что покойница, хоть и вела такую благочестивую, добродетельную жизнь, не находит покоя в могиле, и сваливала всю вину на злодея-жениха и на непреодолимую грусть, оставшуюся со дня злополучной свадьбы, когда жених не явился. Я с большой радостью объявил ей, что больше ничего не слышу.