Эпикур - [90]

   — Думаю, это не случайно, — сказал Менандр. — Всё дело в нашей былой свободе и нынешней демократии. Те же Митилена или Лампсак почти всегда зависели от персов, Афин, Спарты или, как теперь, от Антигона. При этом, не имея полной свободы, они давно научились сохранять достоинство и внутреннюю независимость. А нам эта наука неизвестна. Сейчас, оттеснённые Кассандром, демагоги принялись сводить счёты с противниками, для этого ищут поддержки царя и соревнуются в угодничестве. Прежде их удержала бы ответственность за судьбу страны, но поскольку теперь судьба Афин перешла в другие руки, они заботятся только о себе.

   — Довольно о политике, — попросила подруга Менандра Гликера.

Она развлекала гостей шутками, была мила и разговорчива. В конце ужина она объявила, что в дом зашёл погреться какой-то старый чудак и хочет, в качестве платы за гостеприимство, порадовать хозяев исполнением старинных песнопений.

Менандр пытался протестовать, но Гликера не уступала, и он в конце концов, «только из снисхождения к возрасту бродяги», согласился. Хозяйка вышла из комнаты и привела, вероятно, почти слепого, согнутого старичка с посохом и исцарапанной лирой, совершенно седого, заросшего, одетого в нищенскую хламиду.

Певца усадили на стул, дали хлебнуть вина, он откашлялся, поблагодарил и на мотив третьей песни «Илиады» затянул «Войну мышей и лягушек». В его нарочито-серьёзном исполнении эта классическая пародия имела общий успех. Особенно то место, где Зевс собрал богов и, показав величие готовых к битве войск, спросил: «Не желает ли кто за лягушек иль за мышей воевать?» Ответ Афины, пропетый тонким обиженным голосом, заставил слушателей хохотать до слёз:

Нет, мой отец, никогда я мышам на подмогу не стану.

Даже и в лютой беде их; от них потерпела я много:

Масло лампадное лижут и вечно венки мои портят,

И ещё горшей обидою сердце моё уязвили.

Новенький плащ мой изгрызли, который сама я, трудяся,

Выткала тонким утком и основу пряла столь усердно.

Дыр понаделали много, теперь за заплаты починщик

Плату великую просит, а это богам неприятно.

Да и за нитки ещё я должна, расплатиться же — нечем!

В недлинной песне содержались все традиционные сцены эпоса: беседы полководцев, вызов на битву, схватка, поражение мышей и появление их юного героя Блюдоцапа, который начал истребление лягушачьего войска, стремясь вообще искоренить их род.

«Что и могло бы случиться, — торжественно пропел высоким голосом старик, — если б с Олимпа Кронион, сжалившись, в помощь лягушкам не выслал новых защитников. Раками их называют...»

   — Награди его щедро, Менандр, — попросил Эпикур, отдуваясь после хохота. — Вот уж не думал, что в Аттике ещё водятся бродячие рапсоды!

   — Не только в Аттике, но и в Пирее, — ответил Менандр, используя «лестницу», любимый риторический приём Демосфена, — не только в Пирее, но и в этом доме, и не только в нём, а прямо внутри моего семейства! Ну-ка, Леонтия, покажись!

На пол полетели седой парик, борода и нищенский плащ. Перед восхищенными зрителями возникла худощавая, немного нескладная девушка с большими глазами на грубоватом лице.

Она снова раскланялась, вызвав ещё более долгие аплодисменты, и, довольная, присела на ложе к Гликере.

Заговорили о будущем. Оказалось, Колот, предупреждавший о том, что афинские власти могут ополчиться на философов, был недалёк от истины. Недавно некто Софокл провёл закон, по которому запрещалось держать или основывать в Афинах философские школы без разрешения Собрания. Скорее всего, закон был направлен специально против перипатетиков, которым покровительствовал Деметрий Фалерский. Феофрасту с учениками действительно пришлось покинуть Афины. Заодно пострадали ещё несколько философов-метеков, и среди них известный недоброжелатель Феофраста Навсифан.

   — Не волнуйтесь, разрешение будет, — успокоил Эпикура Менандр. — Мы призовём на помощь моего близкого друга Демохара. Кстати, он племянник Демосфена. Видели бы вы, как он кипит при одном только упоминании Стратокла!

   — Можно действовать проще и вернее, — предложила Гликера. — Завтра я встречусь с Деметрием и могу замолвить словечко.

   — Только не это, — запротестовал Эпикур. — Мой девиз: «Проживи незаметно».

   — Не хитри, мой милый, — отозвался Менандр. — Не для того ли ты явился в Афины, чтобы твоя философия стала более заметной?

   — Отчасти для этого, — согласился философ, — но одно дело жить так, чтобы к тебе приходили и старались подражать, совсем другое — превращаться в зазывалу и балаганщика или ещё хуже — плясать в блеске чужой славы.

   — Ты не знаешь Деметрия, — сказала Гликера. — Это тонкий образованный человек, он талантлив, красив, прост в обращении, сказочно щедр.

   — Пусть так, — согласился Эпикур. — Но что мне до этого? У нас разные цели, и я не хочу его покровительства. Ну представьте себе, идёт через кусты лев. За его шкуру цепляются клещ и гусеница. Дальше — охотник убивает льва, сдирает шкуру, моет её в потоке, и клещ с гусеницей тонут. Или ещё проще: лев ложится отдохнуть и своим весом давит гусеницу и клеща, даже на заметив этого. Клещ получил по заслугам — он пил львиную кровь и ради этого рисковал. Но гусеница? Во имя чего погибла она? Листик смородины служил ей домом, пищей и питьём, она тихо жила, радуясь дождю и солнцу, и, может быть, со временем смогла бы стать бабочкой и взлететь в небо, поразив мир своей красотой.