Эпикур - [77]

   — Скажи, что ты чувствуешь?

   — Радость, — не думая, ответил Эпикур.

Филоктимона подняла на него удивлённые глаза, потом вдруг покраснела и отвернулась.

   — Что ты? Я не хотел обидеть.

   — Я не обиделась, — проговорила она и, не глядя на него, поднялась. — Уже поздно, пора вниз.

Молча, в каком-то непонятном напряжении они пошли вниз. Эпикур не подозревал, как быстро светлое ощущение покоя может превратиться в нестерпимую муку от сознания невольной ошибки, заставившей страдать другого. Но внизу Филоктимона погладила его по руке и, приветливо улыбнувшись, успокоила:

   — Всё прошло, мой проводник, всё хорошо. Кстати, не знаешь, нельзя ли здесь нанять повозку?

Обрадованный переменой настроения спутницы, Эпикур бросился к крестьянину, у которого жил прошлым летом, и тот согласился за три драхмы отвезти их в Афины.

Скоро они уже катили к городу, пытаясь догнать заходившее солнце. Мальчишка, сын хозяина, правивший лошадью, развлекал ехавших рассказами об охоте на диких свиней. В Афинах Филоктимона указывала ему дорогу, и, покрутившись по переулкам, они благополучно остановились в Коллите перед небольшим чистым домиком. Эпикур развязал пояс хитона, благодаря богов, что взял из дому несколько драхм.

Когда повозка уехала, Филоктимона положила ему руки на плечи и, глядя прямо в глаза, прошептала:

   — Я пригласила бы тебя сегодня, но праздник ещё не закончился. Приходи послезавтра на закате.

В ответ он молча кивнул.

   — Не смущай меня, проводник, — засмеялась она. — Я жду.

Дверь закрылась. Эпикур ошалело оглянулся и пошёл наугад, стараясь запомнить дорогу, чтобы послезавтра не оказаться в дурацком положении. Скоро он вышел на знакомую улицу, где стоял дом Навсифана. Сердце Эпикура колотилось, мысли путались. В надвигавшейся темноте царил невесомый Парфенон.

   — Всё-таки скажи, что ты сейчас чувствуешь? — спросил он себя и без колебаний ответил: — Радость!

Эту ночь он не спал. Губы его шептали имя Филоктимоны, память рисовала её, беззаботно идущую по узкой тропке над обрывом или тянущуюся к ветке платана привязать ленточку. Он видел её, глядящую ему в глаза при прощании, его плечи вспоминали прикосновение её лёгких ладоней. Иногда он пытался успокоить себя, но лихорадка не проходила. Он чувствовал, как перед ним разверзается бездна и оттуда из тьмы надвигается нечто неотвратимое. Ему мерещилась стена огня, который одновременно притягивал и жёг, а он не колеблясь стремился к нему, навстречу собственной гибели.

   — О, будь что будет, — шептал Эпикур и понимал, что ему нет дела ни до философии, ни до своей дальнейшей судьбы, лишь бы дожить до послезавтра.

Он не помнил, как прожил эти два дня. На закате второго он пришёл к заветному дому и, чувствуя, что ещё немного — и упадёт без памяти, постучал.

В отчёт послышалось:

   — Входи.

Он вошёл. Прекрасная нарядная Филоктимона шагнула к нему, обняла, положила голову на плечо, шёпотом спросила:

   — Ты любил кого-нибудь до меня?

   — Нет, — прошептал он.

   — И не знал женщины?

   — Нет.

   — Врёшь.

   — Я никогда не вру.

   — Я люблю тебя, я никого не любила, как тебя! Пойдём.

Она подвела его к алтарю домашних богов, к очагу, потом в комнату с мозаичным полом, красивыми ложами и столиком с угощениями.

   — Что же ты молчишь? Ну, скажи, как ты любишь?

   — Так сильно, что нет слов.

   — Тогда раздели со мной трапезу.

Они сели рядом, касаясь плечами. Филоктимона гладила Эпикура по волосам, он робко обнимал её за талию. Она угощала, он не мог есть.

   — Ну ладно, давай тогда хоть немного выпьем.

   — Из одной чаши, — попросил он.

Филоктимона набрала черпачком несмешанного вина и наполнила чашку. Они выпили, несколько раз передавая её друг другу. Потом Филоктимона встала и потянула Эпикура за собой.

   — До свидания, стол, — сказал она. — Мы ещё к тебе вернёмся.

Они действительно несколько раз возвращались к столу, при свете слабой лампы садились обнявшись и ели, он правой рукой, она — левой.

   — Любимый мой проводник, — шептала Филоктимона, — знаешь, когда я полюбила тебя больше жизни? Когда ты сказал, что чувствуешь радость, и я поняла, что первая у тебя. А потом — правда, глупо? — покраснела от стыда. Скажи, а ты что любишь во мне больше всего?

   — Тебя. Тебя всю.

   — А всё-таки?

   — Взгляд, голос, улыбку...

   — Вот видишь! А они: один — губы, другой — плечи, третий ещё что-нибудь...

   — Не надо о других.

   — Хорошо, не буду. Знаешь, мне так хорошо с тобой, словно я рождена специально для тебя.

   — А я — для тебя. Помнишь, у Платона в «Пире» речь Аристофана?

   — Не помню, не читала.

   — Я тебе принесу. Так вот, он выдумал, что людские пары были когда-то едиными существами — андрогинами, двухголовыми, четверорукими и четвероногими. А потом Зевс их разрезал, и с тех пор каждый ищет свою половинку...

   — Я свою нашла, — сказала Филоктимона.

Дома Эпикура ждал Мис. Он хотел подать завтрак, но юноша сказал, что поел и зашёл переодеться перед службой. Когда он нашёл среди книг «Пир» Платона, сбросил нарядный гиматий и облачился в грубую хламиду, Мис встал в дверях и как бы невзначай спросил:

   — Сколько она с тебя взяла?