Пусть прозаичен я не в меру,
Пускай эстетов оскорблю, —
Любовь подобна дромадеру,
Она, конечно же, верблюд.
Пустыней знойной и убогой,
Каким-нибудь солончаком,
Переставляя мерно ноги,
Идет неспешно, но легко.
Идет неделю за неделей,
Почти без пищи, без воды —
Ведь не напьешься, в самом деле,
Из бурдюка глотком бурды.
Полдневный жар, полночный холод,
Привычный мир, привычный план —
Тоска, усталость, жажда, голод,
Вьюки, погонщик, караван.
Но в изнуренном сердце азий
Вдруг открывается, как дар,
Благоухающий оазис —
Трава, журчащая вода,
В избытке финики и фиги,
Воистину — верблюжий рай,
И дромадер, забыв вериги,
В блаженстве вечном. До утра.
Свисток. Изгнание из рая.
Опять пески, слепая даль…
Оазис канул там, за краем…
А новый — будет ли? Когда?
Хоть повторяться не люблю, —
Как, впрочем, всяк нормальный автор, —
Но между множества метафор
Милее прочих мне верблюд.
Сие — не вопль арабской крови
(Ее, насколько знаю, нет);
Но с бактрианом гордым вровень
Иной не ставится предмет.
Пусть дромадер, пускай мехари,
А не бактриец — в том ли суть?
Ведь все они горбы несут,
Чтоб выжить в выжженной Сахаре.
Когда из всех возможных блюд
Один туман питает веру,
Кто может выдюжить? — Верблюд,
Ведь горб спасает дромадера.
Отнюдь не став еды рабом,
Чтоб уцелела плоть живая,
Верблюд привычно проживает
Все то, что нажито горбом.
Прекрасным служит он примером,
Хотя конечный вывод горьк:
Питает веру только вера,
Как бактриана кормит горб.
