Енисейские очерки - [35]

Когда впервые приехал в Бор, на берегу встретил бичару классического, шкиперского что ли типа — круглая морда, круглая борода и небесно-голубые глаза в окрестных морщинках. Был мужик побрит наголо. Он никогда меня не видел, но невозмутимо поздоровался за руку и рассказал, как они на спор побрились всем бараком. Говорил, вел себя так, будто все время находился в упоении, увлечении какой-то бурной струей своей жизни, в которой переплелись и белые северные ночи, и шик бессчетных денег, заработанных черти где, на какой-нибудь Пульванондре, и пропиваемых с кем-попало, и крепкое мужицкое товарищество, настоенное на сибирской шири и вольности трудовых душ. Потом, позже, когда будет ему под пятьдесят, и не создав семьи, не нажив и гроша и угробив здоровье, будет он доживать в каком-нибудь поселке, никому не нужный, бодрящийся и уважаемый за остатки бичевской чести — какими наивными покажутся его полные упоения и правды глаза.

Парнишка стоит в очереди за билетами, на голове шапка собачья, правда так себе шапчонка, он все пошучивает, Дружок, мол, и все подергивается, суетится, заигрывает с диспетчершей. На речь его я и обратил внимание, на беглый московский говорок, такой неуместный в Сибири. Был он слегка пьяненький, и все старался казаться значительней чем есть, чувствуя свою некрепость и заискивая.

Оказалось, что мы с ним родились чуть ли ни в одном роддоме, учились в одной школе, он на класс старше, и что он знает кое-кого из моих одноклассников. Проверяли друг друга на знание улиц в районе Серпуховки и Зацепы, жил Сашка у Павелецкого. У него была початая бутылка за пазухой, и в Красноярске его не пускали на посадку, но он уболтал милиционера и прорвался. Из Домодедова я завез его на Павелецкий.

Встреча эта, помню, произвела на меня сильнейшее впечатление. Все не верилось и казалось странным, что на Енисее я вдруг встретил человека из другого мира, из Замоскворечья моего детства, давно ставшим чем-то заповедным, ирреальным. Все не мог я надивиться на странное наложение судеб, все искал какого-то знака, и, вообще, был склонен придавать излишнее значение некоторым вещам. Даже казалось, помню его по школе, так все в голове спуталось.

Работал Сашка тогда в Туре в экспедиции. Когда я встретил его второй раз, он уже жил в Тутончанах, тоже на Нижней. Встреча эта произошла лет десять спустя на теплоходе, идущем из Красноярска в Дудинку. Жил я в пустой двухместной каюте и маялся от безделья и нетерпенья, за время поездки в Москву и Питер успев истосковаться по деревне и друзьям, и так желая побыстрей очутиться дома, что долгие часы дороги казались настоящим мученьем. Зайдя в ресторан, я заказал тарелку борща и стопарь водки и, сидя в безлюдном зале, поглядывал по сторонам. Единственным посетителем оказался диковатый обросший мужичок, он сидел рядом со стойкой и панибратствовал с официанткой. На стойке по-домашнему стоял принесенный им магнитофон с залихватской музыкой. Мужичку тоже налили водки. Я поднял свою рюмку, и встретивишись с ним глазами, кивнул. Он понятливо мигнул и тоже выпил.

Что-то знакомое почудилосьь мне в его чертах. Был он испит, патлат и синеглаз. Усы картинно свисали вдоль рта, черные брови срослись на переносице, вид он имел пропаще-разбойничий, эффектный и очень потрепанный — припухлый, морщинистый, обветренный.

В каюте я вспоминал своего товарища по ресторану и размышлял над его знакомым видом до тех пор пока не понял, что передо мной постаревший и истаскавшийся Сашка Варлашкин. И снова ощутил я прилив восторга от изобретательности судьбы. Напряжение долгой дороги, близость деревни и эта странная встреча слились вдруг в единый порыв, и душу залихорадило от жажды жизни, приключений и я, обежав палубу в поисках Варлашкина, уже собрался спуститься в ресторан, как вдруг из пролета крутой корабельной лесенки возник сам Варлашкин. В одной его руке была непочатая бутылка пива, в другой — распечатанная коньяка. Через две минуты мы сидели у меня в каюте. Через полчаса тащили вещи Варлашкина и его попутчика. С Варлашкиным в двухместой каюте ехала молодая бабенка с ребятенком, брату ее не хватило не то места, не то денег на билет, и он кантовался на палубе, а Сашка по доброте затащил ее к себе в каюту. Теперь он волок этого Серегу ко мне в каюту. Набрали водки. Сашка все показывал запись в паспорте: жена-эвенкийка и две дочки. Там же лежала их фотография.

Из Москвы я вез крупную кучу денег, которую мне попросили передать в мирновскую экспедицию, деньги предназначались для оплаты груза и всей обратной дороги. Стояла осень. Деньги передала мне жена экспедиционного начальника — перевод по почте грозил большим процентом. Деньги были мелкими купюрами, и объемистый сверток не влезал ни в карман, ни за пазуху, поэтому я положил его на дно рюкзака. Рассчитывался с проводницей за белье, я допустил оплошность, при ней достав деньги из свертка.

Когда я проснулся, в каюте никого не было и дверь конечно осталась не запертой. Рюкзак стоял рядом, что-то я оттуда доставал, то ли нож, то кассеты для магнитофона. Денег не было. Поиски ни к чему не привели. Серега — Сашкин попутчик — предлагал перетрясти все его вещи и божился, что не брал. Сашка пил водку с новым попутчиком. Проводница исчезла. Плотный парень в сером костюме из спецотдела сказал, что дело гиблое, "тем более пьянка", и советывал, если я точно знаю, кто взял, например, Серега, то, лучше всего, когда теплоход остановится в Бахте, собрать своих мужиков и крепко его прижать.