Енисейские очерки - [33]

Как-то, настроясь на торжественный лад, принес ему уже почти доделанный фильм, где он играл одну из главных ролей. Он вежливо оживился, мельком глянул на первые эпизоды, где шла заготовка материала для лыж, и тут же, повернувшись ко мне, завел: «Помню, были у меня лыжи, голицы, еще Егор Никифорович делал»… И на экран больше не взглянул.

* * *

Вот и ушел еще один человек из великого поколения. И сейчас в тяжелые для России годы, (редакция может не разделять моего взгляда) когда бездушной властью попраны все привычные человечьи ценности, все нажитое труднейшими десятилетиями и долгими столетиями, каторжным трудом и кровью таких вот Дядей-Илюш, в который раз понимаешь — как прав он был во всем! И даже не осуждающими словами о новом времени, а просто своей трудовой, бескорыстной и смиренной жизнью, которую нам еще только предстоит осознать.

САНЯ УСТИНОВ

Что пишу о смерти, не пессимизм никакой, а просто об умерших писать легче — не обидятся, да и сам душой не покривишь.

Так тесно переплелась моя жизнь с моими енисейскими друзьями, так писанное и думанное перемешано с виденным и пережитым, что не оторвать одно от другого, и вспоминаю, пытаюсь понять, почему доля того или иного человека такая, а не иная. И чем больше думаю, тем больше открывается неизведанного, неосмысленного, и образы их меняются, движутся и будто растут вместе с жизнью.

Снова думаю о Сане Устинове, у которого стоял искусственный клапан на сердце, которого нет уже в живых и который был зятем Вити Попова, того самого, о ком писал я в прошлых очерках, и чья семья была вовлечена в непонятный гибельный водоворот. За короткий срок ушли и теща Нина Григорьевна и ее муж Саня Устинов, и сам Витя. Саня был один из первых бахтинцев, кого я узнал коротко. Мой друг Анатолий, с которым мы работали в М. на базе экспедиции ушел штатным охотником в соседнюю Бахту напарником как раз к Устинову. Устинов через пару лет уволился из охотников по состоянию здоровья, и на освободившееся место пошел я. Еще работая в М., я помогал им с Толей завозить груз на промысел, а потом ездили на участок, я "принимать" хозяйство, а Саня — вывозить вещи. Я оказался свидетелем прощания охотника с тайгой, где он охотился 15 лет, и хотя никаких соплей не было, белую ночь, Санино лицо, освещенное костром, и его играющие желваки я запомнил на всю жизнь. Мы с Толяном сидели в избушке, и видели его сквозь открытую дверь. Запомнил и Сашины слова: "Вещи собираю — а кошки скребут", его спокойные и простые объяснения, где у него какие ловушки ("будешь ходить — там такой-то капкан"). В объяснениях не было никакой ни обиды, ни зависти, а, наоборот, деятельное и мужественное участие, заинтересованность в том, чтобы дело делалось дальше, мол, раз у "меня не складывается, то пусть хоть у вас все добром будет".

Человеком Саня был непростым. Недоверчивый, раздражительный, нервный, вечно ищущий правды-матки и рубящий ее напропалую, по-своему склочный даже и скандальный, но и признающий свои ошибки. Трудно сходился с людьми, но, приняв человека в свою жизнь, был верен до конца.

В молодости набил морду какому-то "гаду" — директору школы и за это загремел, попал на химию и досрочно освободился за образцовое поведение. С юности его преследовали беды со здоровьем. Переболел ангиной и получил осложнение на сердце, пострадал клапан, который в конце-концов так износился, что если бы затянули с операцией, Саня бы умер. В тайге его прихватил аппендицит. Эпизод этот описан в "Ваське", где Саня зовется Николаем: "Однажды Николай чуть не погиб от аппендицита. Рация, как обычно, была на Холодном, а прихватило его совсем в другой стороне. Он ковылял оттуда несколько дней, пришел ночью и чудом застал на связи охотника из соседнего поселка.

Вылетел вертолет, Николай пошел его встречать на Бахту и его нашли в снегу без сознанья с тускло горящим фонариком в руке.

В каждой избушке у Николая висела по школьной тетрадке. В такой тетрадке красивым почерком было записано, что такого-то числа охотник Шляхов пришел с Холодного, (не видал ни следушка), а такого-то ушел на Ягодку, мороз столько-то градусов. Но особо запомнил Васька другую запись. Она кончалась словами: "Пишу стоя на коленях жалко мало пожил".

Запись эта хранится у меня до сих пор. От Саньки остались нам двухсотлитровые бочки для бензина. На них было краской написано УАН — Устинов Александр Николаевич и мы звали их "уановские" бочки.

После операции еле оклемался, прожил больше десяти лет с искусственным клапаном.

Не умея без тайги, Саня взял любительский участок рядом с деревней, осеновал там в избушке, заваленной лекарствами, но со здоровьем становилось все хуже. Мучила аритмия, давление и не хватало препарата, нужного пожизненно после операции, и приходилось доставать в Москве через знакомых, в аптеках его не было. Погода у нас поганая для сердечников, смены погоды, небесные революции, ураганы, оттепели — все ощущал Саня своим измученным сердцем и терпел. Однажды в мороз, провозившись с "бураном", не заведя его, пошел домой пешком и отморозил большой палец на ноге. Потом отморозил второй раз и палец оттяпали. Помню его ногу в коричневом простецком носке и пустоту на месте пальца. При этом держал корову, ставил сено, сам косил, сам на еле живом "буране" вывозил, сам убирался в стайке. Был он крупным красивым мужиком, большие карие глаза чуть косили, когда отпускал бороду, лицо приобретало живописность, даже картинность, а косящие глаза придавали странность, разбойничью бедовость, как и отмороженный нос с заострившимся крючковатым хрящиком. Когда бывал в здоровье и в духе, смешно острил, и имея собственный строй и языка, и шутки, за словом в карман не лез.