Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [83]
Если в древних ритуалах раздирались туши жертвенных животных, то в «Коллективных действиях» разрыву подлежало сознание зрителей/участников. Однако аналогия тела и сознания в ритуальном поведении не является изобретением концептуалистов. В своей статье «Древнеиндийская поэтика и ее индоевропейские истоки» Топоров и Елизаренкова пишут о сходстве жреца и «грамматика», манипулирующего словом, то есть человеческой мыслью: «Как и жрец, грамматик расчленяет, разъединяет первоначальное единство (текст, ср. жертва), устанавливает природу разъятых частей через установление системы отождествлений (в частности, с элементами макро- и микрокосма), синтезирует новое единство, уже артикулированное, организованное, осознанное и выраженное в слове, которое сочетает в себе атрибут вечности с возможностью быть верифицируемым»[527].
О разрывании сознания в мистериях КД свидетельствуют отзывы, зафиксированные после акций. Кажется, наибольшей остроты негативное «отреагирование» достигло в обсуждении акции «Бочка» (1985), когда высказывались зрители, только что просмотревшие слайд-фильм, отличавшийся особенно агрессивным звуковым сопровождением. Квинтэссенцию отрицательных впечатлений содержало рассуждение Пригова: «Я себе просто пытаюсь мысленно представить образ автора, который как бы скрыт за всей этой мишурой, которую он хочет, как лапшу, навесить на уши зрителям, представить себе этот голос, который говорит 110 раз. <…> В середине уже, собственно, расщепляется сама фраза, потом, под конец, расщепляется сам автор, а под самый конец он уже призывает последовать этому и сидящих здесь. Мне представляется, что только каким-то очень большим волевым усилием находящийся в этой комнате человек может себя собрать и остаться личностью. На примере многих здесь сидящих я увидел, что этого не хватило многим. И поэтому мне представляется такое действие, с его разлагающим влиянием, чрезвычайно опасным»[528].
«Безумие» было необходимой составляющей и мистериальных действ Античности, но в то время различали два вида безумия: священное и профанное (болезненное). В книге «Дионис и прадионисийство» Вячеслав Иванов пишет о катарсисе как о способе перевода низшего безумия в высшую, сакральную одержимость: «В „Фэдре“ Платон упоминает об очищениях (katharmoi kaі teletai) как о средстве освобождения от безумия болезненного, которое должно стать „правым безумием“, иначе вдохновением божественным, и — несколько выше — приравнивает очищение к „освящению“. Понятие очищения, как медицины тела, несомненно разработано было по преимуществу пифагорейством, отголоски которого слышны и у Платона; но именно потому, что эта медицина была пифагорейская, необходимо допустить ее религиозный характер: этому второму принципу одинаково верен Платон»[529]. Именно «болезненное» сумасшествие становится темой романа Монастырского «Каширское шоссе», в котором автор описывает не творческий экстаз перформанса, а реальный процесс схождения с ума.
В начале романа Монастырский сравнивает свое безумие с духовным деланием по технологиям разных религиозных учений: «Зимой 1982 года я начал сходить с ума, тщательно записывая свои переживания в дневник. Впоследствии, обратившись к святоотеческой литературе, даосским диаграммам „внутренней алхимии“, суфийскому тексту Аншари „100 стоянок“, я с удивлением обнаружил, что… процесс изменения моего сознания двигался „по плану“»[530]. По мере повествования схождение с ума обрастает бытовыми подробностями и превращается в недуг, а сам автор попадает в известную больницу на Каширском шоссе[531].
Необходимо отметить, что, несмотря на «болезненность» описываемого безумия, в «Каширском шоссе» господствует катафатический дискурс — герой-рассказчик просто заваливает читателя сообщениями о все новых и новых встречах с божественной сущностью и окружающими ее потоками света. В романе царит беспробудная «эпоптейя», совершающаяся в рамках индивидуального сознания, без всяких вспомогательных ритуальных средств. Даже интеллектуальная ирония автора, взирающего на пережитый опыт как на невозвратимое прошлое, не может погасить заряд ликования его безумного героя. Эпопт словно проверяет на мистериальность элементарные бытовые структуры современного города, например спускаясь в подземное царство (Плутона и Персефоны?), а затем возвращаясь оттуда на эскалаторе метро: «Из метро я вышел в еще чуть более „светлую“, „высокую“ реальность по сравнению с той, в которой я только что ехал в метро. После „эскалаторного вознесения“ мне как будто сменили фильтр в голове, сквозь который сверкание снега казалось еще более ярким, пространство более грандиозным, „внутренние“ сущности людей, прохожих, населяющих эту новую реальность, — более „высокими“, „силовыми“»[532].
Насколько «яркими» и «сверкающими» являются переживания Монастырского 1982 года, настолько монотонными и «неинтересными» оказываются события, продуцируемые в акциях «Коллективных действий» до 1981 и после 1983 года — то есть в те годы, когда лидер группы был «нормален». Наполненный в моменты безумия «светлыми» галлюцинациями, в период ремиссии Монастырский руководит мистериальным коллективным поведением, в котором превалирует апофатика. При этом можно говорить об определенной профанации апофатического. Исихазм как индивидуальный монашеский подвиг превращается здесь в коллективную акцию, профанную в своей имитации дачных выездов из города.
