Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [54]

Трансформация символики «белого» в «Оро»

Принципиальное отличие «Оро» от уже рассмотренных символистских текстов состоит, прежде всего, в дальнейшей содержательной конкретизации действия, места и символики. Здесь эпитет «белый» в значительной степени заменен мотивом льда. Наряду с очевидными отсылками к текстам прежних лет, в частности к Андрею Белому, здесь можно отметить и произошедшие изменения. В «Оро» «лед» (как и белый цвет) уже не несет значения преображающего синтеза других цветов (золота и лазури). Напротив, «лед» (белый) и «золото» скорее оказываются противопоставлены друг другу: лед — как это практически происходит в случае с советскими золотыми приисками — подлежит разрушению ради золота. Золото, образующее центр дионисийского семантического поля страсти и творческой активности, источник которой — разрушение, только тогда приобретает положительную коннотацию, когда оно, укрощенное льдом, оказывается под угрозой.

Вводный комментарий Флоренского поясняет связь написанного с текстами символистов, но одновременно делает очевидным и различие между ними: лед и золото фигурируют здесь не только как символы, но в значительной степени как природные стихии, наделенные способностью к действию:

Мерзлота, как тройной символ — природы, народа и личности, — таит в себе силы разрушительные и творческие. Выходя наружу, они могут стать губительными. Золото, таящееся в мерзлоте, обращается в золотой пожар, губящий достояние орочонов — тайгу и мох, разгоняющий дичь — источник их жизни. Пожары производят золотопромышленники — их погоня за золотом — источник бедствий, а потому и вырождения орочонов, постепенно оттесняемых со своей территории[327].

Флоренский здесь утрирует доминирование аполлонической упорядоченности ледяных кристаллов в противовес разрушительному (дионисийскому) хаосу. Но если вернуться к тексту Флоренского 1904 года (или к написанным в 1914 году «Водоразделам мысли»), окажется, что для его собственной мифопоэтики — и в этом она диаметрально противоположна мифопоэтике Вячеслава Иванова — это не новость: «„Серый взгляд“… вдыхал свежий ветер, пил чистый воздух… Не слышал разговоров пустых — без Единства», «Серый взгляд стоял у окна. Радовался белому облачку»[328]. Согласно учению Флоренского о холоде, на страже Единства (с Богом), стоит холод (= чистота), тепло же, напротив, рассеивает его и разрушает.

Второй раз «белый» фигурирует в заключительной характеристике протагониста, Оро, также одном из ключевых пассажей в тексте. Оро предстает здесь «провидцем», «визионером», почти мессией, поскольку он способен спасти мудрость старого мира и придать ей более высокий статус, связав с наукой мира нового. Оро застывает перед лицом знания во время созерцания «наледи», в которой на мгновение застывает текучий поток (творческое начало), скованный и одновременно увековеченный в этой своей застылости. Аполлоническое застывание как следствие замерзания здесь выступает как увековечение дионисийского экстаза. В Оро, как в наледи, соединены в одном лице жар, «белое каление» и лед (холод), слившись в синтетическое аполлоническо-дионисийское единство, которое одно, как подразумевается здесь, может обеспечить счастливое будущее — однако при том условии, что аполлоническая застылость выйдет победителем:

Страстей бесплодных треск и шум

Был заглушен. Кристаллы дум

Росли прозрачные.

VII

Он был охвачен жаром — знать.

Еще ребенок, презирать

Круг детских плясок и забав

Он научился. Пылкий нрав

Таил под хладной мерзлотой.

Один, угрюм, своим не свой,

Всходил он на лесной бугор,

Вперяя вглубь сверлящий взор.

[Пропуск в рукописи.]

Упорной мыслию пронзен,

Вскрыть мерзлоту пытался он.

Какие силы вознесли

Те булгоняхи от земли?

Быть может, ледяной сокрыт

В бугре из мха, ином на вид?

И расчищал он белый мох;

Но, слабый, быстро изнемог

И выбился из детских сил.

Хрустальный купол проступил,

Заголубев, как небосвод.

Но свод небес — не тот же ль лед?

Сверкает бездной пузырьков,

Замкнутых в ледяной покров.

Пустоты ль в бирюзовой мгле

Сокрыты в горном хрустале?

Оро пробить старался свод.

Удар кайла другой зовет.

Вдруг… треск внезапный. Оглушен,

Отброшен и напуган он.

Расселся купол. Бьет фонтан.

Восторгом хладным обуян,

Оро застыл, глаза вперив

В невиданный водоразлив.

Струя текла, журчал ручей

Под сетью иглистых лучей,

И, охлаждаясь, застывал

Слоями в наледный кристалл[329].

В этом отрывке отчетливо слышны отголоски «Эсхатологической мозаики» (1904), где достижение цели, воскрешение мертвых, символически обозначено через снятие оппозиции и уравнение «сияющего льда и снега» (так сияют «Милые» в день воскресения) с пламенным восторгом «Феникса» (Андрея Белого) через привлечение света (другой вариант: сияния) как общего знаменателя (Феникс тоже сияет, соперничая с солнцем):

Ср., текст А. Белого:

10. Цвет всеобщего восстания — свидания Милых, сияющих льдом и снегом, Дня восстания из

мертвых, сияющего ласковой жемчужностью!

11. «Феникс» пламенел святым восторгом, светился на солнце.

12. А солнце ему вторило улыбками.

1. Горный воздух был кристальным, холодно-чистым,

пьянящим своей святостью[330].

Также и в этом тексте уже содержится — как выражение и результат преображения — мотив застывания в восторге, наступающего одновременно с потерей, или, лучше сказать, — осознанием избыточности языка, человеческой коммуникации, уступающей место почти бессловесному, невразумительно-радостному бормотанию: все выше поднимаясь в горы, «Трое» беседуют так друг с другом и с Богом.