Эмоции: великолепная история человечества - [53]

Если постараться изложить его теорию максимально просто, Гоббс считал, что существует два способа познания вещей. Некоторые вещи мы знаем, поскольку они очевидно верны, например что у треугольника три стороны. Не может быть субъективного мнения о том, сколько сторон у треугольника. Однако существуют субъективные мнения о вещах, не столь несомненно истинных, и тут возникают проблемы. Выводы, к которым мы приходим относительно неочевидно истинных вещей, по мнению Гоббса, определяются тем, насколько сильные удовольствие или боль эти выводы способны вызвать, а не рациональным мышлением. Он полагал, что именно по этой причине люди становятся настолько категоричными в своих суждениях, что часто доходит до конфликтов. В его представлении все войны начинаются из-за страстей. Избежать этого можно, если народ назначит и поддержит решающего арбитра — человека, за которым оставалось бы последнее слово, чей вердикт не подлежал бы обжалованию. Перестраховываясь, Гоббс называл такого человека монархом, хотя имел в виду короля.

Влияние политических перипетий того времени на «Левиафана» огромно. Как и Платон до него, Гоббс извлек уроки из ужасов войны, они стали для него пищей для размышлений и на многое открыли ему глаза. Как и многие другие, Гоббс осознал, что Аристотель ошибался. У него были идеи получше, и он хотел записать их. К 1651 году ему удалось завершить и опубликовать свой труд, и с тех пор «Левиафана» изучают, анализируют, разбирают на цитаты и выворачивают наизнанку. Для меня это по-прежнему книга об эмоциях — о том, как они влияют на людей и как их лучше контролировать. Или, скорее, о том, что может произойти, когда контролировать их не удается.

Справедливо заметить, что Просвещение во многом было реакцией на Гоббса. Реакцией тех, кто хотел найти лучший способ урегулирования конфликтов, чем выбор единоличного, неоспоримого авторитета, который выносил бы финальные решения. Гоббс считал, что важно осознавать страсти еще до того, как вы поймете, что испытываете какую-либо из них, а значит, о страстях необходимо размышлять. Но что, если есть способ анализировать мнения без вмешательства страстей? Что, если разум и чувства можно разделить, подобно тому как Декарт разделил тело и душу? До того как кто-либо дал ответ на этот вопрос, прошло еще сто пятьдесят лет.

Просвещение Брауна

В один из дней второго десятилетия XIX века шотландец на четвертом десятке, Томас Браун, ожидал начала одной из своих многочисленных лекций. Его коллеге, пользовавшемуся неизменным авторитетом, Дугалду Стюарту снова нездоровилось, и Брауну предстояло его заменить. Браун не слишком волновался. Как и многие его современники, он был специалистом широкого профиля: изучал право, медицину, моральную философию и метафизику. До того как стать коллегой Дугалда в Эдинбургском университете, он даже какое-то время работал врачом. Браун всегда знал, о чем говорит. Он был хорош собой, держался уверенно, обладал талантом оратора и, как никто, умел взглянуть на вещи по-новому. Студенты буквально боготворили даровитого преподавателя.

Хотя Браун читал труды великих философов, он не застал эпоху Просвещения, поскольку родился на несколько десятилетий позже. Однако он хорошо усвоил главное, на чем сходились все мыслители: разум полезен, а чувства — нет. Обуздание чувств всегда было важно для западной философской мысли. Когда страсти — а именно они обычно оказывались главной причиной бед — приводили к войне, это не влекло за собой ничего, кроме горя и страданий. Если же конфликт спровоцирован разумом, он же — в теории — и должен положить конец горю и страданиям. Проблема заключалась в том, что философская наука того времени по-прежнему связывала чувства с мышлением. Чтобы декартовская эмоция превратилась в страсть или сантимент, ее должен был обработать разум. То же самое относилось и к страстям Гоббса. Это означало, что, по крайней мере, на каком-то уровне чувства всегда влияли на мысли. Эмпиризм и современная научная практика вынесения эксперимента за рамки умозрительных рассуждений выросли из отчаянной потребности разделить чувства и мышление. Но можно ли полностью исключить чувства из академического дискурса?

Разумеется, Браун слышал об эмпиризме. По правде говоря, он сам был эмпириком. Он также, очевидно, читал Гоббса, поскольку в XVIII веке никто не называл себя моральным философом, не изучив «Левиафана». Как бывший врач он знал, что медицина рассматривает эмоции как внешние телесные изменения и движения, указывающие на то, какие страсти испытывает человек. Однако нашелся философ — один из великих эмпириков эпохи Просвещения, — повлиявший на то, как Браун видел эмоции, больше других, хотя бы потому, что Браун с ним категорически не соглашался.

Браун любил Юма не только за то, что тот тоже был шотландцем, но и — если отбросить довольно скверные взгляды ученого на расовые вопросы — за гениальность. Юм опубликовал свою первую работу «Трактат о человеческой природе», когда ему было всего двадцать восемь. В ней он выдвинул следующее предположение: вместо того чтобы представлять битву между чувством и разумом в момент, когда вы стараетесь не думать о том, что чувствуете, стоит просто принять, что все ваши мысли находятся в полной власти ваших чувств. Он выразился так: «Разум есть и должен быть лишь рабом аффектов [страстей] и не может претендовать на какую-либо другую должность, кроме служения и послушания им»