Эмоции: великолепная история человечества - [27]

С тех пор как он покинул родную Северную Африку, а на самом деле и некоторое время до этого, Августин исповедовал манихейство. Несмотря на то что сейчас манихейство не считается действующей конфессией, когда-то оно соперничало по популярности с христианством и исламом. Его влияние простиралось от атлантического побережья Европы до тихоокеанского побережья Китая. Манихеи верили, что в мире действуют две божественные силы: одна несет свет, а другая — тьму. Они постоянно противоборствуют, и в этой борьбе участвуют как земля, так и человеческие души. Вот почему существуют день и ночь, солнце и дождь; вот почему мы можем чувствовать себя хорошо, совершив что-то плохое, и ужасно, поступив правильно. Все дело в равновесии. В юности Августину ужасно нравилось воровать фрукты, поэтому манихейство казалось ему логичным уже тогда.

В 386 году Августин перестал видеть в манихействе смысл. Он больше не понимал, почему мы испытываем радость, совершая дурные поступки. Его кражи не должны были сопровождаться ощущением радости, и он знал это. Августин никогда не чувствовал себя убежденным манихеем и оставался на нижней ступени посвящения, слушателем, хотя и считался одним из самых просвещенных последователей учения. Он учился усерднее всех окружающих, впитывая малейшие подробности греческой и римской философии наравне с содержанием манихейских текстов. И это было частью проблемы. В ходе своих исследований Августин настолько увлекся Платоном, что стал считать себя неоплатоником и задумался, нет ли иного пути к Богу[125].

К 386 году, когда мы застали его в одиночестве рыдающим в своих покоях, он находился в глубоком кризисе веры. Пятнадцатилетние отношения Августина с матерью его ребенка резко оборвались, когда его собственная мать заставила его жениться на молодой богатой наследнице. Масла в огонь подливало и то, что новый император-фундаменталист, исповедовавший христианство, — Феодосий I — приказал на месте убивать манихейских монахов. Августину приходилось отрицать свою принадлежность к этой вере всякий раз, когда его спрашивали о ней. Жизнь казалась ему сплошным мраком, в котором невозможно было найти равновесие.

В тот судьбоносный день в 386 году Августина навестил хороший друг Понтициан. Он заметил, что у Августина на столе лежит рукопись «Послания Павла к Римлянам». Это вызвало у Понтициана улыбку, поскольку он, как и император, был набожным христианином и радовался новообращенным. Вместе со своим спутником Августин покинул покои, чтобы встретиться с друзьями и разделить с ними ужин и беседу. В какой-то момент Понтициан стал вслух читать книгу. В ней рассказывалось об обращении другого человека — Антония-пустынника. Услышанное тронуло Августина, что-то в прозвучавших словах заставило его задуматься о собственной жизни. Сам он так описывает этот эпизод:

Ты же, Господи, во время его рассказа повернул меня лицом ко мне самому: заставил сойти с того места за спиной, где я устроился, не желая всматриваться в себя. Ты поставил меня лицом к лицу со мной, чтобы видел я свои позор и грязь, свое убожество, свои лишаи и язвы[126]^, [127].

Иными словами, Августина обуяло отвращение к самому себе, своему поведению, образу жизни, вере. Большинство появившихся в то время религий все еще опирались на эмоцию отвращения, центральную для иудаизма. Августин упрекал себя за то, что когда-то молился богу света: «Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас», — эта молитва, как ему казалось, позволяла провести жизнь в погоне за плотскими удовольствиями[128]. Августин жаждал секса, пиров, физической красоты. Теперь же он «угрызался», «вне себя от жгучего стыда»[129]. Он задался вопросом, почему до этого момента он так легко поддавался своей греховной природе.

Откуда это чудовищное явление и почему оно? Душа приказывает телу, и оно тотчас же повинуется; душа приказывает себе — и встречает отпор. Душа приказывает руке двигаться — она повинуется с такой легкостью, что трудно уловить промежуток между приказом и его выполнением. Но душа есть душа, а рука — это тело. Душа приказывает душе пожелать: она ведь едина, и, однако, она не делает по приказу[130].

Августин даже не заметил, как подступили слезы. Пытаясь подавить рыдания, он попрощался с друзьями и вернулся в свои покои. Там он провел некоторое время, горько плача от горя и стыда. На него разом обрушилось все бремя его жизни: грех, похоть, эгоизм. Он хотел быть другим, хотел измениться.

Именно тогда Августин услышал голос. Не могучий голос пророка. И не тот голос, что слышал Павел, — успокаивающий, но требовательный голос самого Иисуса. Августин услышал спокойную и нежную песню ребенка. Мальчик напевал: «Возьми, читай! Возьми, читай!» Августин осознал, что на столе у него все еще лежат свитки с книгами Нового Завета, и решил поступить, как говорил ребенок. Он развернул один из них и первыми увидел слова: «Пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною»[131]. Августина охватило невероятное волнение. Это наставление глубоко тронуло его и поразило своей мудростью. Он решил взять другой свиток из лежавших на столе, на сей раз «Послание Павла к Римлянам», и поспешил к друзьям. При них он наугад выбрал другой отрывок: