ЭМАС - [18]

— Каждый город — это обман. Обман сродства. Людям страшно, и вот они жмутся друг к другу, и тем успокаиваются. А случись смерть, и они видят: зря успокоились, не спастись от смерти-то. И что делать? Они выкидывают тебя с твоей смертью из своего города, чтобы ты не отравляла им жизнь, их город больше не для тебя. Город построен, чтобы убежать от смерти, а только убежать-то нельзя. Большой город — большой обман, а столичный — столица обмана, Вавилон, и блудница на звере едет по нему. Радуйся, радуйся, что тебя исторгли из этого смрада и ты пришла к нам.

— К кому?

— У кого не жизнь общая, а смерть общая! Пойдем.

Старуха протянула ей сухую, как ветка, руку. Ольга покорно поднялась. По эстакаде над ними прогрохотал паровоз, и, видимо, балованным ребенком выброшенное из окна, недоеденное эскимо в золотистой бумаге упало в пыльную траву.

Глава XI

Когда Ольга появилась на кладбище, в армии Хрулёва было уже больше сотни человек. Все, кого выбрасывал Петроград с его машинами, оказывались у него. Здесь были и нищебродые, никогда не бывшие в мире счастливых людей и красивых витрин, и те, кого чья-то смерть разом изъяла из этого мира, и жертвы ЭМАСа.

Пётр Ипполитович, бросивший пить очкастый чиновник, своим сухим лицом с острым носом и ушами летучей мыши невероятно похожий на Победоносцева, стал теперь доверенным лицом Хрулёва и однажды сказал ему:

— А знаете, Егор, что вчера мне говорил наш Юра, юродивый?

Юра испокон века жил на кладбищах и получил за это прозвище Божедом.

— Что на этот раз?

— Что вы, Егор, и есть мессия. Второе пришествие Христа. В смысле, что вы — и есть Христос.

Егор сплюнул с досады. Превращать свою армию в полоумных сектантов, а самому становиться их вожаком ему совершенно не хотелось. Он, конечно, сам отчасти был в этом виноват, начав тогда, в первую свою ночь на кладбище, рассуждать о втором пришествии. Но тогда другого выхода не было, а сейчас, когда на ощупь найдены новые механизмы вербовки, религиозный имеет право сохраняться только в отношении ограниченного числа людей. И уж тем более он не должен выливаться в религиозное сектантство, которое, помимо всего прочего, неминуемо привлечет к нему внимание полиции, пока счастливо избегаемое.

— Этому нельзя давать ходу.

— Когда бы он говорил это только мне — возможно. Но так считают многие. Я вас, Егор, прекрасно понимаю. Кому ж хочется становиться новым Распутиным и вести за собой толпу экзальтированных особ!

— Каких особ?

— Потерявших разум от своей веры.

— А.

— Но вы недооцениваете смысл религии. Это не просто сказки. Люди привыкли строить свою жизнь по религиозным механизмам, хотя бы и не верили в самих богов. Просто потому, что их так воспитывают уже по крайней мере тысячу лет.

— И что же это за механизмы?

— Вы, Егор, даете этим людям новую жизнь. А они привыкли думать, что новую жизнь дают боги. И с этим ничего не поделаешь.

— И что мне теперь — гвоздями себя прибить? — раздраженно сказал Егор.

Пётр Ипполитович усмехнулся.

— Это дало бы кратковременный эффект, но в целом сказалось бы негативно, так как мы потеряем лидера.

— А?

— Нет, так делать не стоит. Хотя к разговору сегодняшнему нам, видимо, еще предстоит вернуться. Спокойной ночи, Егор.

Он ушел, и Хрулёв остался один. Пётр Ипполитович помогал ему, внося организационное начало, но всё же и раздражал. От него он усваивал слова иного, прежде непонятного ему мира, и хотя еще не научился пользоваться ими в совершенстве, но уже прекрасно понимал.

Впоследствии Егор часто вспоминал этот разговор, ловя на себе взгляды солдат своей армии, исполненных чем-то большим, чем отношением солдат к командиру. И, главное, его личная борьба, с которой всё начиналось, приняла теперь характер общей борьбы. Это была борьба с лицемерием сложившегося мира, мира счастья и машин, отбрасывающего всё, что не укладывалось в его рамки. Готовясь повести свою армию войной на этот мир, Егор чувствовал свое мессианство — одно из любимых слов чиновника, которое он, как ему казалось, понимал.

Ольгу, как и всякого нового человека, первым делом отвели в подземелье, дали поесть, указали, где она может лечь, и показали отхожее место. Община жила своей жизнью: люди уходили и приходили, готовили еду, кто-то спал. Хрулёва пока не было, и всем заведовал его офицер, бывший половой из трактира.

Егор появился на следующий день и сразу, еще до того, как ему сообщили про «новенькую», заприметил Ольгу. Её исстрадавшееся лицо стало еще более красивым, Хрулёв подошел и укутал ее плечи одеялом.

— Зачем ты сюда пришла?

— Меня позвали, я и пришла, — просто ответила Ольга. — Мне некуда было больше идти. Но я могу уйти.

— Нет, оставайся. Меня зовут Егором.

— А я — Ольга.

Два дня Егор ухаживал за Ольгой. После пережитого она не разговаривала, только куталась в одеяло, сидела у огня, не выпуская из рук горячую кружку чаю, который, кажется, вовсе не пила. В отличие от большинства других обитателей подземелья, пережитые страсти никак не обезобразили её. Наоборот, она казалась наполненной какой-то святости, но не страдальческой, а тихой и спокойной. Как будто в темное помещение принесли лампу, и все сразу же стали подсаживаться к ней поближе, погреться в её лучах.