ЭМАС - [11]

— А потому и не пришел, — Егор говорил наугад, не зная наперед, что скажет после, — вера, говорит, моя в них велика, но велика ли их вера в самих себя? Сказано: много званных, да мало избранных. И не уподоблюсь ли я тому, о ком речено у Матфея: не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Иди, говорит, и спроси их: избраны ли или свиньи? И кто избран, кто блажен и хочет в чертоге Отца Небесного быть превыше князей мира сего, кто отринул печать зверя, то пусть встанет рядом с тобой. А кто хочет последним среди людей остаться — что ж, пусть остается лежать, как лежал. Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить её вон, на попрание людям!

Неизвестно, какое действие произвела бы на ночлежников проповедь Егора, произнесенная хоть и не так надрывно, как мог бы давешний старик, но для начинающего вполне неплохо. Но как раз в этот момент раздался треск — подломилась одна из опор полатей, и лежавший на ней человек — тот, что возмущался отсутствием деда, — скатился прямо под ноги Егору.

Вся компания была поражена явно явленным чудом.

— Я, я, я… — испуганно забормотал упавший, — я не свинья. Я — соль, соль земли. Бог меня ведет!

И следом, один за другим, ночлежники начали вставать с полатей и — возможно, первый раз в жизни осмысленно, — крестясь, стали подходить к Егору. В этот момент своего первого триумфа он вдруг подумал, что совершил чудовищную ошибку, бросив тело старика близко от кладбища, так что кто-нибудь из ночлежников мог его увидеть.

— А отца Афанасия не будет, — сказал он, исправляя эту ошибку. — Преставился вчера дедушка. И благословил меня к вам идти.

Тою же ночью Егор рассказал ночлежникам о своей жизни: что был он сыном купца первой гильдии и богатой помещицы, учился в университете, снимал квартиру на Каменноостровском проспекте, но занятия не посещал и всё больше любил ездить с барышнями на Острова к цыганам. Про барышень и кутежи он рассказывал особенно подробно, насколько только хватало его фантазии, со всеми почерпнутыми из Ванькиных стишков подробностями. И конечно, о том, как, имея абонентский номер ЭМАСа, переписывался с ними по десяти электрограмм на день, а также состоял в переписке с градоначальником, министром двора, Куприным и Игорем Северянином. Последний даже посылал ему на редактуру свои стихи, прежде чем рассылать их через бюллетень. Был, конечно, бюллетень и у самого Егора, с 91 тысячей читателей.

Но в один день увидел он в жизни своей все знаки скорого прихода Антихриста. Тогда стер он номер, что дал ему зверь, отказался поклоняться ему и за то был извергнут из общества. Надел бедную одежду, и давешние барышни стали воротить от него нос. Пошел работать на завод, и встречные городовые уж не вытягивались перед ним во фрунт, а презрительно смотрели: мол, хоть я и всего лишь городовой, а ты против меня — мазурик, захочу — в участок пойдешь! Жалко было Егору барышень — каково-то им будет, когда из их белых чресел полезут опарыши. Что останется тогда у них? И как будет скулить — не от боли, а раздираемый бессильной злобой — городовой в пламени, снизу вверх глядя, как те, над кем он властвовал, теперь пируют в небесах. Так как же будет скулить? А вечно!

Так дал Егор ночлежникам новую жизнь. Всё то, чем не могли они обладать, пропитал он таким ядом, что и прикасаться к этому стало противно. Презрение, питаемое к ним обществом, возвел в достоинство. Отверженность — в избранность. С высоты своего купеческого происхождения и распутной жизни на Островах спустился он к ним и сказал, что они — лучшие. Последние стали у него первыми.

Когда последние из них уснули, он поднялся из-под земли на кладбище. Эмоции рвали Егора на части. Что какой-то бюллетень? Он чувствовал себя генералом, у которого была хоть и маленькая, но собственная армия. Послушная и верная. Присягнувшая лично ему. И как хороший генерал, он любил каждого своего солдата, заботился о нём как о себе — чтобы иметь возможность в нужный момент по своему желанию отправить на смерть.

В армии (именно так Егор называл её про себя) у него было пока восемь человек. Почти все — обычные кладбищенские нищеброды, каких полно в Петрограде. Летом живут в заброшенных склепах, а как похолодает — перебираются в ночлежные дома. Могут, как прижмет нужда, поработать и подённо, на разгрузке барж или на стройке, но предпочитают службу по похоронному ведомству: факельщиками, в данных на время церемонии цилиндрах и фраках, идти перед катафалком или побирушками.

Из них Егор сразу выделил двоих — всегда пьяного и икающего чиновника с всклокоченными волосами, который, конечно, уже давно нигде не служил, но всё равно носил продранный вицмундир и фуражку с треснутым козырьком. Второй был спившимся профессором и даже имел не то квартиру, не то комнату, которую нанимал на свою жалкую пенсию, но жил обыкновенно вместе со всеми. Мозги свои, впрочем, профессор не пропил.

— А вы, Иван Францевич, что же, тоже солью земли себя считаете? — спросил Егор, когда они вдвоем шли по кладбищенской дорожке.