Элмет - [30]

— Я не покупал землю. И я ее не выигрывал. Прайс заявил, что она нам не принадлежит, то есть у нас нет права владения в том виде, как это понимает он. — Папа сменил позу на стуле. — Ваша мама жила в этих местах. Когда ее семья впала в нужду, Прайс захватил большую часть их собственности. Но когда умерла ваша бабушка, я посчитал это место самым подходящим для того, чтобы построить здесь дом и жить всем вместе. Это из-за вашей мамы. Я знал, что мы будем заботиться об этой земле так, как Прайс никогда не сможет и не станет заботиться. Прайсу нет никакого дела до здешних лесов. Он не интересуется лесозаготовками, как и насаждениями. Он вообще не знает лес. Не знает птиц и зверей, здесь живущих. Однако есть такая бумажка, в которой написано, что эта земля принадлежит ему.

Папа поднялся со стула и подошел к печи, куда я только что затолкал большое полено, перед тем разворошив кочергой тлеющие угли.

— Мистер Прайс хочет выселить нас из дома? — спросила Кэти.

— И да, и нет. Вообще-то, ему плевать на все эти рощицы. Но когда мы здесь поселились, он воспринял это как враждебное действие. Он думает, что я пытаюсь его спровоцировать. Возможно, так оно и есть. Как бы то ни было, он ясно дал понять, что создаст нам столько проблем, сколько сможет. Когда-то давно я работал на этого человека. Мои мышцы помогали ему запугивать слабых и бедных, чтобы те, не ерепенясь, отдавали деньги. Я тогда был ему полезен, и он захотел снова меня использовать. Но я отказался. Я больше никогда не буду работать на других людей. Мое тело принадлежит мне одному. Это все, что у меня есть.

Папа взял из моих рук кочергу и с силой вонзил ее в центр полена, еще только начавшего заниматься по краям. Затем поворотом железного стержня разорвал полено пополам вдоль волокон. Образовавшиеся при этом щепки сразу вспыхнули, распространяя пламя на остальное дерево. Когда он закрывал стеклянную дверцу печи, за ней уже полыхало вовсю.

— Он начнет с разных мелких пакостей, которые будут накапливаться, пока не станут уже невыносимыми. Он настроит против нас местных людей, чтобы те перестали обслуживать нас в магазинах, перестали с нами разговаривать. Ну, это как раз невелика беда. Мы и так почти ничего не покупаем и мало с кем общаемся, хотя некоторые неудобства возникнут. Но это будет только начало. Он может как-нибудь в наше отсутствие послать людей, которые загадят нашу скважину, и нам придется бурить новую. После этого мы не сможем оставлять дом без присмотра хотя бы одного из нас. Уходить куда-нибудь всем вместе станет опасно. С того времени нам придется ограничить свои перемещения. Потом в наши окна полетят кирпичи и дохлые крысы, а на крыльце по утрам будет лежать собачье дерьмо. Затем они начнут цепляться к вам, когда меня не будет рядом.

— Мы сумеем дать сдачи, — быстро вставила Кэти.

Папа покачал головой.

— Уверен, тебе это удастся, но только на первых порах, — сказал он, — когда на твоей стороне будет эффект неожиданности. При стычках с незнакомцами это всегда будет твоим преимуществом, Кэти. Они не будут готовы к серьезному сопротивлению, и уж тем более к тому, на что, я знаю, способна ты. Но когда уяснят, что ты крепкий орешек, они подошлют новых отморозков, покруче прежних. И числом побольше. С ними всеми ты уж никак не справишься.

— Зато справишься ты, — уверенно сказала Кэти.

Папа снова качнул головой:

— Я побеждаю в боях, которые ведутся по определенным правилам, Кэти. Это испытание на силу, быстроту и выносливость, а я самый сильный, быстрый и выносливый боец в Британии и Ирландии. Но когда правила не соблюдаются, предугадать победителя невозможно. Допустим, противник вдруг выхватит нож или пистолет — я и таких уделывал, не скрою, но нет гарантий, что мне это удастся вновь. Все зависит от ситуации. А чем больше врагов, тем ближе к нулю мои шансы. Не скажу, что я не стал бы и пытаться. Вы оба достаточно хорошо меня знаете. Но приходится быть реалистом.

Я достал из шкафа ломоть ржаного хлеба, ковырнул ножом в маслобойке и сделал бутерброд. Собаки смотрели на меня просящими карими глазами, а их черные носы подрагивали, пока я откусывал, жевал и проглатывал кусок за куском. Одновременно я размышлял над словами Папы. Я смотрел на сестру, которая сидела все с той же утиной тушкой на коленях, как-то съежившись под гнетом дурных новостей. Папа положил руки ладонями вниз на доски столешницы, где его изуродованные пальцы и костяшки как бы замаскировались на фоне столь же узловатого, посеревшего дуба.

Я повернулся лицом к теплой печке и спросил:

— Что же нам делать?

— Прайс предлагает два варианта: или я работаю на него, или мы уезжаем отсюда.

— Но это наш дом, — сказал я.

Папа посмотрел на меня так, словно увидел впервые за несколько недель, и положил правую руку на мое левое плечо.

— Я чувствую то же самое, — сказал он.

Мы втроем просидели на кухне весь остаток дня. Пили из больших кружек горячий чай с молоком, а ближе к четырем часам Кэти достала из шкафа пару бутылок сидра. Обсуждали то, что мистер Прайс сказал Папе, и прикидывали, какие действия мы можем предпринять. Папа снова сказал, что сама роща Прайса ничуть не интересует, но ему ненавистно ощущение собственной беспомощности. Для него вмешательство в жизнь других людей было как бы показателем его присутствия в этом мире. Прайса бесило все, что он не мог контролировать. Мы поселились здесь, прямо у него под носом, а он не имел доступа к нашей жизни. Мы не платили за аренду, мы не работали на него, мы ничем не были ему обязаны. И потому он нас боялся. По папиным словам, в представлении Прайса люди были подобны осам, жужжащим перед его лицом и готовым в любой момент ужалить. Он хотел предвидеть действия этих ос. Хотел знать их намерения. А выяснив это, он смог бы их поймать и посадить в банку с наглухо завинченной крышкой.