Элизабет Финч - [27]

Юлиан подробно излагает то, что дали миру греки и дружественные им «варвары» в сравнении с этими выскочками из Иудеи. «Разве дал Он вам начало знания и философскую образованность?» Астрономия пошла из Вавилона, геометрия – из Египта, теория чисел – из Финикии. Все эти дисциплины соединили и обобщили греки. «Надо ли называть таких людей, как Платон, Сократ, Аристид, Кимон, Фалес, Ликург, Агесилай, Архидам, или, лучше, ряд философов, полководцев, строителей, законодателей?» У иудеев не было ни одного военачальника под стать Александру Македонскому или Юлию Цезарю, тогда как «если сравнить притчи Соломона с изречениями Исократа, ты убедишься, я уверен, что сын Феодора выше „мудрейшего“ царя».

Религии греков и варваров происходят от осененных временем, глубоких, вековечных цивилизаций. Что могут противопоставить им иудеи и христиане?

А теперь вы, как пьявки, отсосали оттуда испорченную кровь, а более чистую им оставили. Иисус же, прельстивший худших из вас, прославился тридцати с лишком лет от роду и за всю свою жизнь не совершил ничего достопамятного, если не считать, что исцеления слепых и хромых и заклинания бесноватых в деревушках Вифсаиде и Вифании являются великими подвигами.

В тоне Юлиана сквозит выспреннее недоверие. Как сумела религия, опирающаяся на низшие слои общества и не имеющая под собой основы в виде истинной цивилизации, покорить греко-римский мир, пусть даже угасающий, в столь краткий срок и с такими опустошительными последствиями? В особенности когда законы управления, судейская система, экономика и красота, сконцентрированные в городах, рост числа научных дисциплин и занятия свободными искусствами проявлялись в иудейской среде лишь в жалком, зачаточном состоянии? Ответ в некоторой степени прост: иудеохристианство представляло собой не цивилизацию со своей религией, а деспотичную религию, поддерживаемую весьма скромной цивилизацией. Юлиан не вполне понимал, что это и делает христианство для многих уникально притягательным. «Цивилизация» как таковая могла в лучшем случае прийти позже; религия этих народов, собственно, и стала их цивилизацией. Обособленной, а потому абсолютистской и – неизбежно – монополистической.

Для Юлиана было самоочевидным, что поборникам этой религии нельзя доверять преподавание эллинистической философии. «Если у кого-нибудь в чем-либо, самом малом, есть расхождения между мыслью и словом, то все равно это зло, хотя и терпимое; но если кто в величайших вещах думает одно, а учит другому, противоположному своим мыслям, то разве это не образ действий торгашей, причем не дельных торговцев, а самых негодных людей?» Вдобавок эти парвеню-галилеяне проявляли истерическую натуру, что подтверждается их пристрастием к мученичеству; по словам Юлиана, они «ищут смерти, надеясь, что полетят на небо, если насильственно оборвут свои жизни».

Наконец, Отступник озадачен тем, что христианству попросту недостает утонченности, признания авторитетов; тем, что христиане ставят глупца и простака превыше книжника и мудреца. В 1809 году Томас Тейлор, переводчик сочинений Юлиана на английский язык и сам «философ-политеист», с горячностью рассуждал на эту тему:

[Иисус], видимо, радовался также зрелищу малых детей, женщин и рыбаков; осторожно рекомендовал юродство своим апостолам, но предостерегал их от мудрости; и сплачивал их на примере малых детей, лилий, горчичных семечек и воробьев – сущностей неразумных и не имеющих веса, подчиняющихся только диктату природы, не ведающих ни ремесла, ни заботы…

В Писании чаще упоминаемы олени, лани, агнцы, глупее которых не сыскать, если верить аристотелевскому выражению «овечья робость», которое навеяно глупостью этого животного и обычно применяется по отношению к недоумкам и юродивым. И при этом сам Христос объявляет себя пастырем своего стада и радуется прозванию Агнец!

Стоит отметить, что недавние научные изыскания показали, вопреки устоявшемуся в веках мнению, высокий умственный уровень, сложную эмоциональную организацию и цепкую память этих животных: они способны к дружеской привязанности и тоскуют, когда их ближних отправляют на заклание.

На людях Юлиан показывал себя противником насильственных мер. «Я всегда был так кроток и человеколюбив ко всем галилеянам, – писал он, – что никогда не допускал насилия по отношению к кому-нибудь из них… Убеждать и поучать людей надлежит не кулаками, не оскорблениями и не физическим насилием, а разумными доводами». И далее: «Скорее жалости, чем злобы, достойны те, кто заблуждается в делах величайшей важности».

В этом заключался не только принцип, но и прагматизм. Раннее христианство предлагало потенциальной пастве две уникальные вещи: чудеса и мученичество. Умри за свою веру – и будешь жить вечно: такая аксиома вдохновляет некоторых и в наши дни. Но Юлиан отказывался преследовать христиан до гробовой доски. Он обязывал их пройти медленный, извилистый, каменистый путь земной жизни. Он заставлял их тянуть лямку изнурительного человеческого бытия ради отдаленного шанса попасть в рай, хотя мог бы стремительно отправлять их туда на взрывной волне крови. Тактика эта была хитроумной: лишить мученичества тех, кто жаждет смерти, – и галилейская исключительность, возможно, окажется не такой уж исключительной; она, возможно, сведется к обыкновенным богословским разногласиям.