Элемента.N - [33]

Шейну во время её суеты рассказали многое о них, хоть и не всё. В-основном, то, что было так или иначе связано с его дочерью, которую умышленно не пригласили – Шейн был уверен, что не сможет говорить при ней.

            - Скажу вам честно, я понятия не имел, что эта Бирюзовая чума – не просто заболевание, а Пророческий дар, - искренне развел руками Шейн, - Да, моя мать рассказала мне что над нами довлеет какое-то древнее проклятье, но она всегда увлекалась какими-то гаданиями и верила во всю эту чепуху, а моя будущая жена жила на двадцать лет раньше меня. Я подумал, что мать просто пытается отговорить меня жить в прошлом. Мне было двадцать лет, наверно, я вообще ни о чём не думал. Я был молод, влюблен, у меня впереди была целая жизнь – определенно я был не способен о чём-то думать. Я даже не помню уже какой незначительный повод привел меня в 1963 году в тот госпиталь, где работала Эмма. Но я был сражен, покорен и взят в плен ее красотой, кротостью, скромностью. Она была для меня совершенством, и я представить себе не мог жизнь без неё. И, конечно, когда мама стала говорить о детях – я был уверен, меня это не касается. Я был уверен, что Эмма человек, а потому детей у нас не могло быть в принципе. Вторым условием было зачатье без любви – это тоже было не про меня. Не про нас.

            - Без любви? – переспросила Ева, которая сначала стояла, а потом присела на пол в крепкие объятья Дэна, который не мог её к себе не прижать.

            - Да, зачатье именно без любви и рождение только ребенка противоположного пола дает возможность вылечиться, но это всего лишь условия сделки с совестью. Самое страшное - цена! А заплатить придется здоровьем своего ребенка. И то, что Виктория больна – виноват только я. Но это всё будет потом. А до этого, в том далеком году, мне казалось, мы были абсолютно счастливы. И случилось чудо – Эмма забеременела. Чудом это, конечно, было для меня, а Эмма просто недоумевала чем это меня так поражает. Да, она была беременна, и я решил поделиться этим с другом. Тогда его еще звали Филипп. И он всегда был невероятно талантлив.

            - А как его зовут сейчас? – снова вмешалась Ева.

Изабелла посмотрела на неё укоризненно, но Ева то знала, как это важно.

            - Сейчас его зовут Анатолий, Анатолий Франкин, но это неважно, - отмахнулся Шейн.

            - На самом деле это очень важно, - неожиданно подал голос Арсений, - но не будем перебивать. В чём же заключались его таланты?

            - О, когда я познакомил его с Эммой, он сказал мне что она алисанг. Но я не чувствую этого, потому что она так называемый «неучтённый» алисанг. Она не инициирована, у неё нет «поющей метки», поэтому мы её не чувствуем. Кто-нибудь знает из вас что такое Поющая метка? – обратился Шейн к присутствующим.

            - Да, я знаю, - сказала Изабелла тихо.

            - О, ну, конечно, - приложил руку к груди Шейн, - милая Изабелла должно быть кера? И, наверно, вам известно это ещё со школьной скамьи.

            - Нет, не со школьной, - Изабелла не стала вдаваться в подробности, - Поющую метку ставят каждому новорожденному алисангу, когда вручают душу, как каждому новорожденному человеку ставят прививку от туберкулеза.

            -  Нас при рождении прививают? – удивился Дэн, но наткнулся на железобетонный взгляд Арсения и замолчал.

            - Видимо, да, - миролюбиво сказал Шейн, - и чтобы распознать алисанга без метки нужен талант. И Франкин сказал мне, что Эмма одна из нас. Это было великолепно! Это было даже лучше, чем я ожидал. Я намеревался всю жизнь прожить с человеком, не смея открыться, но если она алисанг! Картины одна радужнее другой рисовал я в своем воображении и ждал, когда она благополучно родит, чтобы признаться.

Шейн опустил глаза и замолчал. Он молчал недолго, но по движениям его рук, по тому как он то скрещивал пальцы, то подносил соединенные вместе ладони к лицу, то перехватывал руки в крепком рукопожатии друг с другом, было понятно, что все счастливые моменты в их с Эммой жизни на этом закончились.

            - А потом во время родов ребенок умер, - наконец сказал Шейн, - Эти роды, там всё пошло не так. Всё! Наша малышка умерла, и Эмме сказали, что она больше не сможет иметь детей. Я страшно горевал, но Эмма… Эмма от горя сходила с ума. Она не могла с этим справиться, и я не знал, как ей помочь. Я пытался отвлечь её и рассказал ей про себя и про алисангов, но это вызвало только волну агрессии с её стороны. Он стала во всем обвинять меня, и свою неправильность, и она дошла до того, что перерезала себе вены. В тот день, когда я нашел её окровавленную в ванне со мной случился первый приступ. А вернувший её с того света Ранк, сказал, что она невольно прошла инициацию и теперь она одна из нас. Вернул он ей не только жизнь, он и как психиатр был намного талантливее меня. Он взялся ей помочь, и помог. Она успокоилась, ожила, повеселела, и я был этому так рад, что не сразу заметил, что с обретением душевного равновесия она обрела и какую-то болезненную зависимость от Филиппа. А я, дурак, так проникся его работой, так воодушевился его успехами, что когда он рассказал мне о проекте, над которым он работает, то не просто стал ему помогать – пригласил его работать в институт, в котором работал сам и благодаря моим рекомендациям мы получили в распоряжение лабораторию, морг и массу разных преференций, которые нам предоставили, учитывая важность проводимых нами научных исследований. И, надо отдать должное Ранку, его обещания оправдались на двести процентов – он сделал даже больше, чем хотел.