Элегия Хиллбилли - [33]

Поэтому я встал и сказал всем, как Папо был для нас важен. «У меня никогда не было отца, — начал я. — Его заменил дедушка, и он научил меня всему, что должен уметь мужчина. Он был лучшим отцом на свете; о таком можно только мечтать».

После похорон многие сказали, что я поступил очень храбро и мужественно. Многие — но не мать. И это было странно. Я заметил ее в толпе; она была словно в трансе: ничего не говорила, даже если кто-то к ней обращался, и двигалась еле-еле, будто заторможенная.

Мамо тоже была не в себе. Обычно в Кентукки она расправляла крылья, наконец очутившись в родной стихии. В Мидлтауне она никогда не могла по-настоящему быть собой. В «Перкинс»[33], где мы порой завтракали, официанты просили бабушку говорить не так громко и вообще следить за языком. «Дебилы», — смущенно и обиженно бормотала она сквозь зубы. А вот в семейной закусочной «У Билли», единственном приличном ресторане Джексона, она орала на весь зал, поторапливая поваров, а те со смехом отвечали: «Как скажешь, Бонни». Она смущенно переводила на меня взгляд и предупреждала: «Ты же знаешь, я просто шучу. Они в курсе, что я не старая тупая сука».

В Джексоне, среди старых друзей и истинных хиллбилли, ей не нужно было притворяться. Несколькими годами ранее, на похоронах брата, Мамо с племянницей Дениз вдруг заподозрили, что один из носильщиков гроба — извращенец, поэтому они ворвались к нему в кабинет и перерыли все вещи. Нашли богатую коллекцию порнографических журналов, включая несколько выпусков «Охоты на бобров»[34] (периодического издания, которое, смею вас заверить, пишет отнюдь не про водных млекопитающих).

Мамо он показался очень смешным. «Долбаные бобры, — хохотала она. — Кому только пришла в голову такая хрень?» Они с Дениз хотели сперва забрать журналы домой и выслать потом по почте жене носильщика. Но после недолгих размышлений передумали. «А то повезет еще, и на пути в Огайо попадем в аварию. Копы найдут у меня в багажнике эту хрень. И люди решат, будто я не только извращенка, но и лесбиянка вдобавок». Поэтому журналы они выбросили, чтобы «преподать этому уроду славный урок». Такой Мамо бывала лишь в Джексоне.

Похоронный дом Дитона в Джексоне — тот самый, где она украла «Охоту на бобров» — был устроен как церковь. В центре здания находился храм; его окружали просторные залы со столами и креслами. По противоположным сторонам размещались коридоры, откуда можно было попасть в небольшие служебные помещения: кабинеты персонала, офисную кухню, туалеты. В детстве я бывал там не раз, прощаясь с тетками, дядьями, двоюродными братьями и прочей родней. Кого бы Мамо ни хоронила: старого ли друга, брата или любимую мать, — она всегда громко приветствовала каждого гостя. Однако на похоронах деда, когда я хотел найти у бабули утешение, я вдруг в ужасе увидел ее в самом дальнем углу похоронного дома, поникшую и глядящую в пол, словно вечная батарея все-таки разрядилась. В этот момент я понял, что Мамо отнюдь не всесильна.

Сегодня, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что холодная отрешенность бабушки и матери была вызвана не только горем. Просто Линдси с Мэттом и Мамо пытались меня отвлечь. Бабушка нарочно держала меня подальше от матери, сделав вид, будто нуждается в моей поддержке. Может, она хотела дать мне время самому пережить дедушкину смерть. Не знаю…

Сперва я не замечал ничего необычного. Папо умер, и каждый переживал его смерть по-своему. Линдси почти все время проводила с друзьями, я ее толком не видел. Сам я держался поближе к Мамо и постоянно читал Библию. Мать спала больше обычного и постоянно срывалась по мелочам. Если Линдси вдруг забывала приготовить ужин или выгулять собаку, мать принималась вопить: «Отец единственный меня понимал! Теперь его больше нет, а вы все делаете назло!» Впрочем, мать всегда была вспыльчивой, поэтому я не заподозрил дурного.

Казалось, что мать бесится, когда по деду горюет кто-то помимо нее. Тетушка Ви, например, не имела права плакать, потому что с Папо они никогда не были близки. Мамо вообще не любила мужа и не хотела жить с ним под одной крышей. Мы с Линдси обязаны были взять себя в руки, потому что умер всего лишь дедушка, а не родной отец. Первый тревожный звоночек, что дело неладно, прозвенел однажды утром, когда я проснулся и решил сходить домой к матери. Было рано, они с Линдси должны были еще спать. Сперва я зашел в комнату к сестре, но там оказалось пусто. Нашлась она почему-то в моей спальне. Я встал рядом с ней на колени, разбудил, и она крепко меня обняла. А потом, спустя какое-то время, с чувством сказала: «Мы справимся, Джей! — (Так она меня называла.) — Обязательно справимся!» До сих пор не знаю, почему той ночью она легла спать у меня в комнате. Зато я очень быстро узнал, что Линдси имела в виду.

Спустя несколько дней после похорон я вышел из дома Мамо, огляделся — и вдруг услыхал в конце улицы какой-то шум.

Мать стояла во дворе в одном лишь банном полотенце и орала на самых близких ей людей. На Мэтта: «Гребаный ты неудачник!» На Линдси: «Хватит уже, сучка, думать только о себе! Устраиваешь драму, будто потеряла родного папочку. Он тебе не отец!» На Тэмми — своего приятеля, очень милого парня, который на самом деле был геем: «Ты только притворяешься мне другом, а сам мечтаешь меня трахнуть!» Я побежал туда, хотел ее успокоить, однако тем временем подъехала полиция. Полицейский схватил маму за плечи, и она, вырываясь, упала на землю. Ее подняли и потащили в машину, а она брыкалась и кричала. На крыльце была кровь; кто-то сказал, что мать порезала запястья. Я так и не понял до конца, что именно там произошло. Пришла Мамо, забрала нас с Линдси к себе. В голове вертелась только одна мысль: Папо обязательно бы придумал, что делать.