Экзотические птицы - [143]

— Здесь еще. Остался больную наблюдать. Хочешь, зайди к нему. А я уже все — еду баиньки. Устала сегодня как черт! — пожаловалась Юля.

— Ларочка тоже очень устает! — сказал в ответ Боря, примерный муж.

— Лара твоя не работает четвертый год! С тех пор как из декрета вышла! — Юля была страшно раздражена. Все заботятся о своих женах! А она одна всю жизнь мается, будто никому не нужна!

— Ларочка Сашеньку в первый класс водит! — сказал Борис Яковлевич, удивленно глядя на Юлю. Все, что ни делала Ларочка, было для него свято. Беленькая, с кудряшками, будто овечка, Ларочка да его мать с тремя подбородками и необыкновенной широтой души были для Бориса Яковлевича сосредоточением всех женщин на планете. Все остальные для него представляли лишь профессиональный интерес.

Юля уехала. Акушерка вошла в предродовую с двумя шприцами и двумя почкообразными лотками.

— Переворачивайтесь на животы, девушки! Укольчик!

— А по-другому как-нибудь нельзя? — На лице брюнетки появились брезгливость и испуг.

— Можно, — сказала акушерка. — Можно встать, уйти отсюда и выносить беременность до положенного срока. Потом родить самой, без лекарства и без тазика.

Блондинка между тем задумчиво растирала место укола. Вдруг лицо ее исказилось, к горлу подступила судорога, и она стала бессмысленно размахивать руками. Акушерка ловко повернула ее на бок, вложила в руки тазик, легонько похлопала по спине и сказала:

— Рожайте, девушки! Бог вам в помощь! Через час снова приду делать укол!

Тут действие лекарства догнало и брюнетку, и она, согнувшись пополам, тоже надолго припала к тазику.

Борис Яковлевич, определив по доносящимся звукам, что процесс пошел, поморщился, поправил на носу модные очки и предупредил акушерку, чтобы она бдила. Потом вышел на посыпанную желтым песком дорожку и направился к большому дому, надеясь найти там у своего друга Володьки покой, уют, понимание. Он не любил ту работу, из-за которой находился здесь. Он предпочитал не вызывать искусственные роды, а принимать настоящие. И даже самые драматические ситуации, требовавшие от него большого напряжения воли, знаний и сил, с лихвой компенсировались потом счастливыми лицами рожениц и криком новорожденных младенцев. Он хотел поговорить об этом с Азарцевым. Но тому некогда было делить с ним воспоминания молодости. Как полководец, готовящийся к решительной битве, насвистывая, расхаживал он по предбаннику операционной с уже помытыми руками, в рубашке с открытым воротом и хлопчатобумажных штанах, ожидая, когда анестезиолог сделает свое дело и больная заснет.

— А это не больно? — спросила введенная сестричкой в операционную Ника, одетая в специальные халатик и шапочку, чтобы волосы не выбивались вперед и не мешали работать.

— Это только первый раз больно, — сказал анестезиолог, подмигнув Лидии Ивановне, операционной сестре, и помог Нике забраться на стол. Ей велели закрыть глаза, и тут же она почувствовала на своем теле несколько пар спокойных и деловых рук. Одни наложили ей на левую руку жгут, согнули ее ладонь в кулачок, и голос анестезиолога попросил ее поработать, сжимая кулак. Она почувствовала, что игла вошла в вену совершенно безболезненно. Другие руки — руки медсестры — в это же время обильно смазывали ей кожу лица и шеи спиртом и йодом, и потеки раствора, спускавшиеся вниз, забавно холодили и щекотали ей грудь и подмышки.

Темнота наступила приятно и незаметно.

— Больная спит! — доложил анестезиолог, приоткрыв Нике веко.

— «Ах эти черные глаза… — отозвался Азарцев, уже облаченный в стерильный халат и перчатки, — …меня любили!» — И пошел к больной. Лидия Ивановна, верящая в него как в Бога, подала ему персональный скальпель.

Гинеколог Борис Яковлевич заглянул в операционную и увидел, что главная свадьба сейчас происходит именно там.

— Слишком уж у них сейчас весело. Зайду попозже! — констатировал он.

Двери в палаты были открыты. Как человек, интересующийся всем, что его окружает, Борис Яковлевич осторожно заглянул и в них. В одноместной в одиночестве явно маялась, не в силах найти себе развлечение, дама в круговой повязке на голове и шее, повторявшая ежеминутно: «Ах, душно! Душно!» В другой палате оживленно разговаривали о мужьях и любовниках прооперированные накануне женщина средних лет с распухшим и перевязанным носом, в ноздрях которой были видны пропитанные йодинолом, а казалось, будто кровью, тампоны, и молодая девушка с мечтательной улыбкой, держащая двумя руками перевязанную грудь. Дверь в третью палату была закрыта, но и за ней горел свет и слышались разговоры.

«Работают же люди! — с хорошей завистью подумал Борис Яковлевич. — Уже и оперируют в две смены!» Он прошел в буфетную, и новый буфетчик спросил, что ему дать — покушать или попить? Он так и выразился, вызвав улыбку на лице гинеколога.

— Минеральной воды! — заказал Борис, решив, что кофе ему сегодня предстоит еще выпить много. «Вряд ли девицы разродятся раньше трех-четырех ночи!» — прикинул он.

И пока он наслаждался пузырящимися в стакане ессентуками, рассматривая обстановку и отдавая должное и офортам на бежевых стенах, и синим скатертям, и цветам в вазах на деревянной стойке буфета из мореного дуба, лампы в операционной немилосердно жарили, инструменты позвякивали, а Владимир Сергеевич Азарцев, напевая про черные глаза, в экстазе работал, рассекая, прижигая и снова сшивая ткани. И на спине его халата все шире расползалось мокрое соленое пятно, ясно свидетельствующее о том, что дело идет к завершению.