Экзистенциализм. Период становления - [111]

А скажите на милость, почему у картошки не может родиться фазан или свекла? Законы – откуда они взялись? На чем основаны последние основания бытия? На бессмысленной случайности или на личной Воле Творца? Принудительность – откуда она взялась? Разум – это все? Где тот иррациональный остаток бытия? Истина – неужели она одна и безлика, бесчеловечна? То, что было, неужели это нельзя изменить и сделать (вопреки Петру Ломбардскому, Фоме Аквинскому и Лапласу) небывшим, скажем, вернув оклеветанному Сократу жизнь или страдальцу Иову отнятых у него по наущению Сатаны близких?

Философия обыденности и философия трагедии. Так Шестов вышел на тему пограничных ситуаций, вышел на тему особых состояний человека, в которых человек перестает малодушно и привычно соглашаться с разумностью, с научностью, с необходимостью, с этикой, которая говорит: все должны делать то-то и то-то. И возникает совершенно другой мир, мир, в котором ничего не гарантировано, все непредсказуемо, в котором все неудобно, в котором Иов вопиет и требует, чтобы бывшее стало не бывшим, в котором этика совершенно другая, этика ситуативная, личностная, не анонимная, не всеобщая, не нормативная. Шестов входит вот в эту тему, совершенно экзистенциалистскую, и вам уже немного знакомую по Паскалю, Кьеркегору и Унамуно.

И Лев Шестов это впоследствии обозначает мифологемой, позаимствованной им у Тертуллиана: «Афины и Иерусалим». Два полюса в культуре, два начала. И так же называется одна из его книг.

Напомню, Тертуллиан писал: «Что общего у Афин и Иерусалима? Что общего у Церкви и Академии Платона?» Надо, мол, выбирать: или – или! И Шестов бескомпромиссно их противопоставляет. «Афины» в культуре у Шестова ассоциируются с разумным, необходимым, всеобщим, принудительным, обязательным, детерминистским началом. И он говорит, что это мейнстрим культуры Европы. Это – уход от живого Бога, уход от жизни, когда человек закупоривает свою комнатенку, наука занимается пользой, а не истиной, Бог – уютная прирученная абстракция, забава игры ума. И «афинское» начало господствует в культуре.

Однако, есть и «Иерусалим». Нечто альтернативное «Афинам», антитеза. Связанный с Иовом, с Авраамом, с протестом против необходимости, принудительности, за жизнь против разума, за свободу против необходимости. И Шестов все время повторяет как заклинание одну фразу: «Бог – это тяжба о возможном. Если Бог есть – то все возможно». То есть вера в Бога, которая сама проблематична и непрочна (я уже говорил вам о конфессиональной принадлежности Шестова, с которой ничего не понятно), – это постоянное стремление к невозможному. Бог может сделать бывшее не бывшим, может вернуть жизнь Сократу, которого несправедливо казнили, может вернуть потерянную Регину Ольсен Кьеркегору. Это абсурд и бунт (как поняли уже Достоевский и Кьеркегор, а позже Камю). Иерусалим – как начало бунта, начало свободы, начало хаоса против порядка, единичности против всеобщности, иррациональности против рационализма. Во всех этих словах: разум, наука, нерушимый закон, нормативная этика – Шестову, повторю, слышится то, что мы бы сейчас назвали «тоталитарностью». Что-то глубоко бесчеловечное, бездушное, анонимное, безликое. И Шестов бьется об это головой.

Причем, сравним его с Унамуно, о котором речь шла в прошлый раз. В чем тут отличие? Ведь Унамуно тоже зафиксировал этот же конфликт между безжизненным разумом и жизненной верой, человеческой страстью, «голодом по бесконечности» – и бесчеловечным рацио. Неразумная жизнь в виде веры – или безжизненный разум и отчаяние. Но Унамуно считает, что трагическое чувство жизни состоит в их постоянной борьбе, в постоянном столкновении, это как бы такое постоянное колебание весов. Шестов же нагибает чашу весов в одну сторону, стремится перетянуть ее на сторону Иерусалима. В этом его существенное отличие от Унамуно. Шестов все время повторяет цитату из Библии – помните ее? – «Мудрость мира сего – это безумие перед Господом».

И вот тут мы подходим к очень интересному моменту. Шестов из книги в книгу обращается к библейскому мифу о грехопадении. Вы все помните, что там главное дело в том, что люди пали, когда съели яблоко с Древа Познания Добра и Зла. И Шестов все время акцентирует два момента в этом мифе. Первый момент: он говорит, что два дерева в раю противоположны – Дерево Жизни и Дерево Познания. Люди, попробовав яблоко с Древа Познания, потеряли связь с корнями жизни. Абсолютизация познания ведет к релятивизации и обесцениванию бытия, жизни, личности. Постоянное противопоставление двух этих райских деревьев: Жизни и Познания – одна из вечных тем-лейтмотивов творчества Шестова.

И второй устойчивый момент: он говорит, что обычно ошибочно полагают, что люди были изгнаны из рая именно за отказ подчиняться воле Бога, за их гордыню. Но Шестов говорит: нет, надо понимать этот миф буквально. Грехопадение людей не в том, что они ослушались воли Бога, а в том, что они попробовали яблоко с Древа Познания. То есть, как он говорит, когда мы абсолютизируем познание, мы релятивизируем бытие. Это очень экзистенциальный тезис. Жизнь не сводится к познанию; человек не редуцируется к абстрактному познающему субъекту; напротив, познание – это всецело жизненный, бытийный акт, и только в этом качестве оправдано. (Мы весь наш курс об этом говорим. Экзистенциалист говорит: сначала жить, а потом философствовать.) И Шестов говорит об этом (немного в духе великого учения гностиков), что именно сам акт съедения яблока с Древа Познания означал падение, и… после этого наш мир оказался падшим миром, миром, в котором правят законы, в котором высшая инстанция – разум, мир, в котором не стало чудес, и мы не знаем живого Бога, а знаем только Бога-абстракцию. Это мир падший. В отличие от традиционной трактовки, где суть греха – в гордыне, в ослушании воли Бога, Шестов переносит тяжесть именно в акт познания. Поверив Дьяволу, попробовав яблоко, после этого люди и пали. Мир науки, мир разума, мир законов, мир причин-следствий и покорности всему этому со стороны человека, забывшего о рае, – это мир падший. И мы не можем из него вырваться. Вот это очень важно.