Экзистенциализм. Период становления - [109]

Обычно мы говорим: вот это – нерушимый закон, закон природы, и дальше этого не идем. Вот закон – и все! Но именно здесь, на том опасном рубеже, где заканчивается наука («физика») с ее принудительной объективной безликостью и начинается философия («метафизика») с ее личной страстностью и проблематичностью, и происходит самое интересное. А откуда взялся этот закон, кто его установил, почему мы обязаны ему подчиняться? Вот это очень важно.

Поэтому повторяю: он – великий хулиган. Почти как Ницше. Он – великий провокатор, он – великий борец. Он все время бьется головой о стену. Я неслучайно начал с цитаты Достоевского, Шестов часто ее приводит, Достоевский для него важнейший, как вы понимаете, писатель. И он говорит, что не Кант написал «критику чистого разума», а именно Достоевский своими гениальными «Записками из подполья». Потому что именно Достоевский дал критику разума, критику рационализма, критику претензий разума на власть над миром, указал на пределы рационального.

Философ, который начал свою философию с Шекспира, который прошел школы Ницше и Достоевского, который в конце жизни опознал себя в Кьеркегоре, который всюду был не своим: в России считался инородцем-евреем, на Западе – русским, русских знакомил с Ницше, западных людей – с Достоевским и Кьеркегором. Вот такая судьба скитальца.

Дальше я пробегусь очень кратко по некоторым его основным мыслям.

Начал он с Шекспира, величайшего в мире трагика, а вторая его книжка прямо так и называется: «Философия трагедии: Достоевский и Ницше». Философия трагедии – а что это такое? О чем это?

Уже здесь он формулирует главные свои вопросы, главные свои мысли. В принципе, здесь он говорит о том (не употребляя, конечно, этого слова, потому что его еще должен придумать Карл Ясперс через несколько десятков лет), о чем все экзистенциалисты всю жизнь писали, а именно – о пограничных ситуациях. Слова этого он не использует, но мы-то с вами, забегая вперед, понимаем, о чем идет речь.

Он говорит следующее: возьмем простенький пример. Шел человек по улице. На него сверху упал кирпич и убил его. Как к этому делу подходит наука, разум? Она говорит: упал кирпич, вследствие чего погиб человек, – так будем же изучать законы всемирного тяготения. Науке нет дела до этого человека, она рассматривает его как частный случай: кирпичи падают и люди иногда погибают. Социология скажет: такое-то количество людей каждый год во всем мире погибает от упавших кирпичей, вот вам статистика и графики. Ей нет дела до каждого конкретного человека, до личности с ее страданиями и неповторимостью! Она говорит, например, 15 человек в год погибают от кирпичей. Физика скажет: есть закон всемирного тяготения, по которому кирпичи должны падать. Науке нет и не может быть никакого дела до человека, до его жизни и смерти. И есть совсем иной взгляд на всю эту ситуацию: взгляд изнутри человека, который попал «под кирпич».

Я сразу скажу главное: когда Шестов слышит такие слова как Закон, Разум, Наука, Необходимость, Нормативная Этика, ему во всех этих словах чудится что-то бесчеловечное. Что-то бездушное, что-то анонимное. Забегая вперед, можно сказать, что когда он слышит слово «рациональность», ему слышится: бездушие, манипуляция, подавление, отрицание личности. (В этом смысле он напоминает – опережая на полвека – франкфуртских философов Адорно и Хоркхаймера с их знаменитой «Диалектикой Просвещения».) А кто, собственно, когда и зачем установил эти законы, откуда они взялись, почему мы должны им подчиняться?! Обычно люди доходят до законов, как до пределов, и говорят: все, законы, ничего не поделаешь. Плетью обуха не перешибете, надо смиряться перед законом и необходимостью.

И Шестов говорит нам очень важную вещь. Он говорит, что большинство из нас живет в таком полутеплом, полухолодном состоянии, где-то там в средних, экваториальных широтах бытия, и нас вполне устраивают разум, законы, необходимость, наука, польза. И люди – существа ленивые, инертные. Должно что-то случиться с человеком, что случилось с Ницше, с Достоевским, с Паскалем, с Кьеркегором, с Иовом, что-то должно его ужалить. Вот, скажем, живете-живете, и все вас устраивает, законы объясняют мир и управляют им, наука познает мир, разум его постигает, все вас устраивает, все удобно, все комфортно. И вдруг что-то ужасное происходит: умирает близкий человек. И разум говорит: смирись, ничего не поделаешь, закон природы, все там будем. А что-то в вас бунтует против этого. Эту зону, зону экстремальную, которую Ясперс позже назовет пограничными состояниями, Шестов ее обозначает как философию трагедии. Зона, где не тепло – холодно, а где нестерпимо жарко или ледяной холод, та зона, в которую люди добровольно не идут. Как Достоевский попал на каторгу, на эшафот, стоял возле столбов с расстреливаемыми на Семеновском плацу и ощутил ледяное дыхание Ничто. Зона, где человек сталкивается с крушением, с катастрофой, со смертью, с трагизмом бытия. И там вдруг открывается для него, что все то, что обычно его устраивает, – разум, необходимость, закономерность, все принудительное, все полезное, – оно вдруг резко и бесповоротно перестает его устраивать. И поэтому, подобно Кьеркегору, Шестов обращается к Иову с его ропотом, с его протестом, с его метафизическим бунтом, с его требованием к Господу непременно дать ответ: почему, за что Ты со мной такое сотворил?