Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая - [24]

Нет, победитель при Лоди, Кастильоне, Арколе, завоеватель Италии и Египта не может предпочесть подлинной славе пустую известность. Однако Вы теряете драгоценное время. Мы можем упрочить славу Франции. Я говорю "мы", поскольку для этого я нуждаюсь в Бонапарте, а он не сможет сделать этого без меня.

Генерал, на Вас взирает Европа, Вас ждет слава, а я страстно желаю вернуть мир моему народу.

ЛЮДОВИК».

— Как видите, сударь, — продолжал Бонапарт, — в этом послании также нет никаких упоминаний о договоре.

— Осмелюсь спросить, генерал, ответили ли вы на это послание?

— Я намеревался продиктовать Бурьенну ответное письмо и подписать его, но он заметил, что, поскольку послания графа Прованского написаны его собственной рукой, приличнее будет, если я напишу ответ сам, каким бы скверным ни был мой почерк. Так как дело было важным, я приложил все свои старания и довольно разборчиво написал письмо, копия которого перед вами.

И, в самом деле, Бонапарт подал Жоржу копию письма графу Прованскому, снятую Бурьенном. Письмо это содержало отказ:

«Я получил, сударь, Ваше письмо. Благодарю Вас за те уважительные слова, какие Вы говорите в нем обо мне.

Вы не должны желать своего возвращения во Францию: для этого Вам пришлось бы пройти по сотне тысяч трупов.

Принесите свои интересы в жертву покою и счастью Франции, и история зачтет Вам это.

Я неравнодушен к бедам Вашей семьи, и мне доставит удовольствие узнать, что Вы окружены всем, что может способствовать спокойствию Вашего уединения.

БОНАПАРТ».

— Значит, — спросил Кадудаль, — это ваше последнее слово, не так ли?

— Это мое последнее слово.

— Тем не менее в истории был пример…

— В истории Англии, сударь, но не в нашей, — перебил его Бонапарт. — Чтобы я сыграл роль Монка? Ну, нет! Если бы я стоял перед выбором и имел желание кому-нибудь подражать, то предпочел бы роль Вашингтона. Монк жил в том веке, когда предрассудки, которые мы побороли и искоренили в тысяча семьсот восемьсот девятом году, были еще в полной силе. Если бы Монк и пожелал стать королем, ему бы это не удалось; роль диктатора была пределом его возможностей. Для большего следовало иметь гений Оливера Кромвеля. Ричард Кромвель, его сын, продержался недолго; правда, он был типичным сыном великого человека, то есть просто дураком. И какие же прекрасные последствия имела реставрация Карла Второго! На смену набожному двору явился двор распутный! Действуя по примеру своего отца, Карл Второй, подобно ему, разогнал три или четыре парламента, пожелал править единолично и назначил министром лакея, занимая его скорее своими кутежами, нежели своими делами. Жадный до удовольствий, он полагал возможным добывать деньги любыми путями: он продал Людовику Четырнадцатому Дюнкерк, служивший для Англии одним из ключей к Франции; под предлогом заговора, на самом деле не существовавшего, он приказал казнить Элджернона Сидни, который, хотя и был членом трибунала, созданного для суда над Карлом Первым, не пожелал присутствовать на том заседании, когда был вынесен приговор, и категорически отказался ставить свою подпись под приказом о казни короля. Кромвель умер в тысячу шестьсот пятьдесят восьмом году, то есть в возрасте пятидесяти девяти лет. За десять лет пребывания у власти он успел многое предпринять, но мало осуществил. Однако он предпринял коренные преобразования: политический переворот, состоявший в замене монархического строя строем республиканским, и религиозный переворот, заключавшийся в уничтожения католического вероисповедания в пользу вероисповедания протестантского. Так вот, дайте мне прожить, подобно Кромвелю, пятьдесят девять лет — это ведь не так уж и много, не правда ли? У меня впереди еще тридцать лет, втрое больше, чем было отведено Кромвелю; и притом, заметьте, я ничего не меняю, довольствуясь тем, что продолжаю; я ничего не разрушаю, но созидаю.

— Ладно, — улыбнулся Кадудаль, — а как насчет Директории?

— Директория не была правительством, — ответил Бонапарт. — Разве возможна власть, зиждущаяся на прогнившем основании, как это было с властью Директории? Если бы я не вернулся из Египта, она рухнула бы сама собой. Мне пришлось лишь подтолкнуть ее. Франция не желала более терпеть ее, доказательство чему то, как Франция восприняла мое возвращение. Что члены Директории сделали с этой Францией, оставленной мною в столь блистательном положении? Она превратилась в несчастную страну, которой отовсюду угрожал враг, с трех сторон уже подступивший к ее границам. Я оставил ее в состоянии мира, а застал в состоянии войны; я оставил ей победы, а застал поражения; я оставил ей миллионы, привезенные из Италии, а застал грабительские законы и нищету. Что стало со ста тысячами солдат, моих соратников, которые покрыли себя славой и которых я всех знал по именам? Они мертвы. Ну а пока я захватывал Мальту, Александрию, Каир, пока острием наших штыков высекал имя Франции на пилонах Фив и обелисках Карнака, пока у подножия горы Фавор мстил за поражение последнего короля Иерусалима, что они сделали с лучшими моими генералами? Они отняли у меня Юмбера и отправили его в Ирландию; Шампионне они арестовали в Неаполе и попытались обесчестить. Шерер, отступая, свел на нет череду побед, одержанных мною в Италии; они позволили англичанам высадиться на побережье Голландии; они погубили Рембо в Турине, Давида в Алкмаре, Жубера при Нови. А когда я просил у них подкреплений, чтобы иметь возможность удерживать Египет, боеприпасов, чтобы иметь возможность оборонять его, зерна, чтобы иметь возможность засеять его поля, они посылали мне поздравительные письма и постановляли, что Восточная армия заслужила благодарность отечества.