Экстерриториальность - [9]

голос империи на соскочившем реле!

О, языки, что ж вы выцвели целыми семьями,

как жемчуга эмигрантов в плавильном котле!

Нет словаря для того, что на дне и за краем.

Лишь словохарканье, регот лакейский и рев.

Рай это рай, а не то, как в него мы играем.

Тяжестью царской гнетет он, оставшись без слов.

Песенка

Утром в октябре-ноябре

мир не столько наг, сколько мокр —

так же как на брачном одре

Рим не столько нагл, сколько мертв.

Там, где стык веществ и культур,

то, что пережил ржавый лист

и его не сбросивший дуб,

гипсу статуй ведомо лишь.

Сад Боргезе нес это груз

всякий раз, как я выбирал

влажный, мимо Медичи, курс:

бар – пустой собор – Телеграф,

ярусами запертых дач,

сенью ботанических рощ,

окуная выцветший плащ

в уличную мелкую дрожь.

Жизни смысл – не знать, не делить

дождь и то, на что он идет.

Жить и есть – подошвой скоблить

парков мытый гравий и дерн.

«Облака как деревья, а небо само как дрова…»

Облака как деревья, а небо само как дрова.

Речь идет о поверхностной химии, дорогая:

перескок электронов и прочие все дважды два.

Не угодно ли жить, Божьих замыслов не ругая?

Божьих числ, в изложении школьных программ,

оказавшихся сводом оценок и формул, голубка,

позитивной науки с горячим грехом пополам.

Юный мозг их впитал и, гляди-ка, не выжат как губка.

Что с того, что потерь – как летящей листвы в октябре.

Кровь, остыв до плюс тридцать, забудет их, астра седая.

И отцов и детей. И слезу то ли в ми, то ли в ре —

как их Моцарт писал в Лакримоза, заметь, не страдая.

Только б свет на коротких волнах подсинял Н2О

облаков, только б ел хлорофил СО2, мое счастье,

а уж я различу в акварели лица твоего

краску Божьей свободы, под Божьей сложившейся

властью.

Листовка

Монах Онисим, до того Олег,

горящий куст нездешнего посева,

смысл жизни понял так, что человек,

мужского ль пола, женского, есть дева.

В художествах искусен, в ремесле,

умом философ, и, понятно, целен,

так тридцать лет он прожил на земле

и был, как все, при Сергии расстрелян.

Не нам чета, другой замес. И чин

другой. Но если голос мы возвысим…

Кто мы? Ну мы… то, может, докричим

до ангелов: Олег! до звезд: Онисим!

«Факт, на том свете здешний успех…»

Факт, на том свете здешний успех

мы ни на что не выменяем,

наши дела на виду у всех,

проштемпелеваны именем.

Наши дела, наши дела…

Дел никаких – истории.

Вся в узнавании правил прошла

жизнь на чужой территории.

Дельного если что было – Шекспир:

после тринадцати детская

ставка на звон и сверканье рапир.

ДЮСШ, фехтовальная секция.

«Черная дудка диаметром 7.62…»

Черная дудка диаметром 7.62,

клапан какой ни нажмешь, отвечает: да-да.

Нет – отвечает диаметром 9 кларнет.

Яблочко выбрав диаметром оба ранет.

Речь не о музыке – ставим на музыке крест.

Просто, какие маэстро, таков и оркестр.

С мышку диаметром – вздоха последнего путь.

Есть инструменты, короче, – но некому дуть.

Демон полудня

Как это так: раздается в мозгу разговор,

а источника голоса нет?

Или это во двор свой советский ковер

вынес выбить на снег брюнет?

Почему в таком случае, различая слова

ниоткуда, из недр пустоты,

я различаю еще и рисунок ковра,

двор и брюнета черты?

Вопрос не для тех, кто шляпку фик-фок

напялил на бок, – а лишь для тех, кто б/у,

тертых, вытертых, кто на луну, как волк,

воет всё «у» да «у».

И ничего, кроме «у». Хотя слово есть.

Только на нем запрет.

Месть табу в том, что страшней табу месть,

если открыть секрет.

Так что не открывай-открывай – одна

награда: в мозгу разговор.

Все на свете мембранна: луна,

бубен ковра, двор.

Демон полудня, черный, как дым,

имя твое на «у»,

не притворяйся, как волк, седым,

воющим на снегу.

«Когда мир состоял из бабочек…»

Когда мир состоял из бабочек

и кроил наряды из них,

этих нервных, бессильных дамочек

для набивки ситца казнив,

то-то праздничка было, счастьица

в карнавальной толкучке дней!

Вещь равнялась названью. Случавшееся

не отбрасывало теней.

А как взялся сметывать петельки

снегопадов в тусклую шаль,

дни-скупцы поплелись, дни-скептики,

зябко стало, и жизни жаль.

Но душа, как куколка зимняя,

для того под своды и шла,

чтоб кайма фиолетово-синяя

охватила просверк крыла.

Этим обжигом нежным траура,

в антрацит запекшим края,

пестроту психея задраила

и безвкусицу бытия

и, продрав паутину коконов,

потащила липучий шлейф

притираний, ресниц и локонов

на поверхность – и стала эльф.

Что спаслась, что оттуда выбралась,

поздравляю. Что плевы – медь

оказалась слабей. Что, выбросов

просто так не делая, смерть

сбой дала. Что с уродством справилась

червяным ты. Что вновь жива. —

Славься, о Ахеронтия Атропос,

бражник «мертвая голова»!

«На хлеб размером с ладонь – талон…»

На хлеб размером с ладонь – талон

размером с ноготь. Чтоб в людоедство

не впасть, обеденный – стал столом

прозекторским. Я это помню. Детство.

Окраине города парковый лоск

могильная придавала ограда,

и трупом торчал из сугробов Свердловск

с подвязанной челюстью Ленинграда.

Я жил у кладбища. Похорон

хватало. Никто не считал подводы

со жмуриками. Отлов ворон

устойчивым промыслом был в те годы.

И как тошнотворно выглядел гроб

в фестонах. Где пункт назначения свалка

для тел, не заметить мог только жлоб

дешевку курятничью катафалка.

И жизнь прошла. И что объявлю?

Что не война причина, не голод

сведéнья крови к ничто, к нулю.