Экстерриториальность - [6]

без памяти. Вечнозеленых.

Особенно когда она

вдруг расшибается об Аушвиц

и – в пыль. Не то собой пьяна,

не то не в меру разогнавшись.

«Как выпускаемое из пращи…»

Как выпускаемое из пращи,

как оставляемое на чай,

как доставаемое из печи,

нас поражает словцо «прощай» —

не ухо ловит, а ребер клеть

всю плазму звука, все вещество,

какому, щерясь, сперва лететь

из рта Давида, потом в него.

Что толку в звуке, когда умолк,

причем униженно, невзначай?

Не дань признательности, а долг —

чему «привет» сказал, сказать «прощай».

Так забивают гортань псалма

и ты, и труп твой, и враг, и Бог,

чтоб жизнь изъять, не сойдя с ума,

и голос – главный ее вещдок.

Итак, прощай все вокруг. Прощай

сам я. Но ведь кто-то же говорит

словцо вот это. Так не стращай

меня немотой, баритон Давид.

И снег ораторствует, и дождь,

и, всасывая, облепляя, пыля,

включает из склоки циклонов и рощ

«прощай» в свой гул бессмертный земля.

«Отнеси свою милостыню…»

Отнеси свою милостыню,

сущие пустяки,

в рощу, солнцами выблистанную,

вниз по теченью реки.

Все, что тобой жаловано,

вытащено на горбе,

что от куска отломано,

ссыпано в горсть тебе.

Вниз по реке – чтоб вынесла

к устью, к болоту, к пню

отсебятину, вымыслы,

сорванные на корню,

вымыслы, бред, отсебятину

тех, кто глуп и умен,

горла соскоб – и патину

калифорнийских времен.

Спрячь намытое золото

в грязь обратно, в ручей.

В рощу, где было молодо

жизни – еще ничьей.

Ссыпь к капризам и фокусам,

выбита чья руда.

В место, куда автобусом

подвозили года.

Отнеси свою милостыню,

как кошелек ни тощ,

сколько чеков ни вылистано

с банковских вешних рощ,

вниз по теченью, к скважине,

где миллионы жил

наших сделались вашими,

как их кто ни прожил.

«Двор наполняется снизу вверх – точь-в-точь стакан…»

Двор наполняется снизу вверх – точь-в-точь стакан —

сумраком, словно дымом, он даже горек.

Гуще и гуще тень – не завернут кран.

От подорожника к сливам. Бедный мой дворик.

Все это я запишу – правда, сверху вниз —

на обороте записанного накануне,

только зажгу фонарь на крыльце. Стал лыс

тот же участок, что был волосат в июне.

Бедный июнь, отсверкавший, как фейерверк:

сливы еще цвели, арматурой зданья

лез подорожник, низ выталкивал верх

из темноты – и уперлись в солнцестоянье.

Было – прошло, было – прошло… Бредь

чем-нибудь лучше этого, более шалым.

Хватит про время. Чем-то, на что смотреть

можно лишь сверху вниз, без тоски, без жалоб.

Лето – как фильм про наци: все шнелль и шнелль.

Старость зверей узнают, умножая на шесть

возраст. Но сколько прожил сентябрьский шмель,

на полпути к фонарю побеждая тяжесть?

«Я видел во сне документ…»

Я видел во сне документ —

от жизни и смерти отдельно.

Всегда и на каждый момент

он следовал им параллельно.

Как клавиши немец кропил

сon brio и скусывал ноготь —

таким документ этот был,

чтоб жизни и смерти не трогать.

Он был протокол. Протокол

мгновений и шага за шагом.

Он все их булавкой сколол —

лукав и до фактов не лаком.

Я помню, сильнее, чем спать,

хотелось сойтись с ним поглубже.

Стать милым ему – чтоб читать

себя он давал мне по дружбе.

Тем более тем, что затих,

вальс требовал слова и жеста

взамен себе. Точных. Таких,

чтоб сами вставали на место —

на то, что назначили им

в инструкции, если не спится,

чернила и перьев нажим

с пленительных лент самописца.

«Дети здесь хороши, розовые, в кудрямх…»

Дети здесь хороши, розовые, в кудрямх,

вздрагивающих, как под легким дождиком гиацинты.

И старики, которые каждый, как камень, дряхл,

выветренный до трещин, вычерченных как цифры.

Как на надгробье. Или – в справочном словаре.

Первые три-четыре – заросли сада в детстве.

Три-четыре последних – золотая в старье

пуговица с гербом, грош, запеченный в тесте.

В общем, восточный точный, то и другое – рай.

Что-то всегда промотанное – и кой-какой запасец.

Счастье – но от и до, воля – но не за край.

Зной, дыханье пустыни. Плещущий ключ, оазис.

Поминки по веку

Кто висел, как над трубами лагеря дым,

или падалью лег в многосуточных маршах,

или сгнил, задохнувшись на каторжных баржах,

обращается к молодым

через головы старших —

тоже что-то бубнящих, с сюсюком нажим

чередующих этаким быстрым, особым,

наглым, модным, глумливым, угодливым стебом,

что от воя казенного не отличим

над публичным пустым его гробом.

До свиданья, идея идеи идей.

Спи спокойно, искусство искусства, величье

пустоты, где со сцены ничтожным злодей

уходя, возвращается в знаках отличья

от людей. От людей.

Дух эпохи, счастливо. Знакомым привет.

Незнакомым – тем более: ходят в обнимку

те и эти, слыхать, соответствуя снимку,

хоть засвеченному, хоть которого нет,

но ведь был же – а что еще век, как не снимки?

Будь, фотограф. Будь, свет: ляг, где лег, холодей.

До свидания, сами поминки.

И до скорого, мать, и до встречи, отец.

С богом, мной обернувшееся зачатье

в спешке, в августе, в схватке без цели. И счастье

от ключами во мне закипавших телец,

мной клейменых… Пока, но отнюдь не прощайте.

Факт, увидимся. Здесь не конец.

Закругляйтесь. Кто хочет добавить,

то есть кто-то другой, не как я, не такой,

добавляй. А столетию – вечный покой.

Веку – вечная память.

Веку то, веку се, веку Богом отпущенный век —

и в архив! Как альбом, как досье, как кассету – на полку.

Потому что в раскопках искать его после – без толку: