Экстерриториальность - [7]

он был цель, то есть будущее и разбег,

просто множил число человек

на число километров и ставил под оперный снег,

засыпающий действие, как новогоднюю елку.

Сам уют – симуляция ласк и индустрия нег —

для культуры не слой. Обернем мокрой тряпкой метелку

и протрем на прощанье светелку.

И загоним под плинтус просроченный чек

и иголку —

ту, которой нам Хронос навел на запястье наколку,

ставя нас на ночлег.

«Утренние пустые ангары…»

Утренние пустые ангары,

сумрака взвесь, холодка и росы,

необъяснимо наводят чары

на настенные и ручные часы:

спичкой ли чиркать, жать ли на кнопку

подсветки, все циферблаты – бельмо,

как если бы время ночное в подсобку

под голую лампочку удалено.

Ради такого, как мы, отребья

ночью разыгрывая эмансипе,

время от времени и на время

время свидетельствует о себе:

голосовые разомкнуты связки,

стянуто судорогой лицо

тех, кто придуманное не для огласки

в трансе выкрикивает словцо —

«время»! Вранья подъяремное лоно,

как племя – пламени, как темя – тьмы.

Взвесь ничего, вещество вне закона,

вакуум, наши взрывающий лбы.

Шарм и наркоз и косметика краха.

Бремя бессонницы – но не кошмар.

Фабрика страха, пакгаузы страха,

страха сырого гулкий ангар.

Вождю как таковому

I

Ну ты и тип же, ну и гусь!

Вития, лидер из фанеры.

Тогда как есть – я не смеюсь —

герой! Ну, скажем, был – до эры

тех, выдает кого язык,

свисающий, как у легавой,

когда добычи не настиг

нюх, увязавшийся за славой.

Так что кончай, мужик. В словарь

сперва залезь, вот этажерка.

Найди «герой», к нему нашарь

как однокоренное – «жертва»

и пальцы веером не строй:

сверхчеловеком – слишком круто

быть, оставаясь жить. Герой —

и тот кончает в виде трупа.

II

Уж ты не баск ли, не чечен,

а? – из себя крутого корча;

ариец – но как если б в ген

арийскости пробралась порча.

Я не смеюсь, герой не блажь,

кто-кто, а я-то за героя.

Ты рекрут зренья, кадр, типаж,

в эпоху, где лишь то и Троя,

что снято. И состав твой хил,

минутная звезда экрана.

Крут – царь Давид бывал. Ахилл

был крут. И маленькая Жанна.

Герой под градом ядр – ядро

сам. И, полет кончая круто,

крушит не образ, а нутро.

Себе. И миру. Вот минута!

«Цезий, ванадий – как ты, наш брат-металл…»

Цезий, ванадий – как ты, наш брат-металл,

едущий в Венгрию из заполярных зон?

Как ты брат-бог, брат-герой наш – кадмий, тантал?

Август, сентябрь – как ты, наш брат-сезон?

Как ты, кузен наших блатных судеб,

тетки-природы дальняя кровь, племяш

редких земель и полнозвездных неб,

пестрый ландшафт? Как ты, спектральный наш?

Ты, ультрасиний, ты, инфракрасный, как?

Мы же родня, а вся заодно родня.

Даром что вы наждак, а на мне пиджак —

если родня, как же вы без меня?

Я не любви прошу – хороша любовь

свекра к заре! Но прахом идут миры,

если принять, что не родственница моя кровь

братьев азота, стронция. Солнца-сестры.

«Последним блюдом подают пирожное…»

Последним блюдом подают пирожное

здесь на поминках, полагая, что оно,

как лак, покроет натюрморт, поскольку прошлое

усопших не блестяще. Но

евреям умирать в Германии,

хоть и привычно, а совсем несладко. Им

в общественном внимании род мании

мерещится. Увы, пекарен горек дым,

кондитерски дурманящий купечество,

чей нос торчит крючком и в обрамленье астр,

на их пути в небесное отечество,

где Нибелунг и Зиг и Фриц и Зороастр.

«Не следует убеждать. В особенности, меня…»

Не следует убеждать. В особенности, меня.

А вообще-то всех, все мы родные братья.

Ну еще пьянь и бомжа пусть попилит семья —

больно они… А прочих – бессмысленное занятье.

Пьянь и бомжи бесстыжи: грязь напоказ и вонь.

Попрошайки, зверье. Тут паденье наглядно.

Прочие же в порядке. Тебя не глупей. Не тронь

прочих: знают, как жить. А нет – прижились и ладно.

В особенности, меня. Что на что мне менять?

О милосердье скулеж – на подготовку к сиянью?

А прочие как? К примеру, умершие. Скажем, мать.

И сам я – стать не сумевший даже бомжом и пьянью.

«Медленно мимо лба пролетает комар…»

Медленно мимо лба пролетает комар.

Индифферентно: сентябрь – не до игр, не до лакомств.

Просто гудит, он один тут такой неформал.

Но не кадит – а звезда был сезонных диаконств.

То есть ни вправо, ни влево, ни стоп, ни зигзаг.

Ни на природу, распластанную на гробе

собственном, неподвижно, маняще, в слезах,

не покушаясь: сентябрь – не до игл, не до крови.

«Пока сохраняют грузины…»

Т.

Пока сохраняют грузины

эдемскую графику лиц,

германцы ссыпают в корзины

гончарную лепку яиц.

Но сметан на нитку живую

ковчег наш и с якоря снят.

В булыжную бить мостовую

копытцем нет сил у ягнят.

Колхида нищает. Европа

блестит роговицей глазищ

лощеного теле-циклопа…

Но нищий не беден – он нищ.

Он – он. Цель не в том, чтобы выжить,

а выжить таким. То есть в том,

чтоб лик, как морщинами, вышить

сухим виноградным крестом.

Бегун

Кроме сбрасывающего за корму

стадионную эллипс за эллипсом гладь,

устремленного в будущее, никому

колченогой судьбы не понять.

Это здесь он эллинство и лафа,

а снаружи он кыш и брысь:

хоть и с крылышками на пятках, а

через сутолоку плетись.

Посреди, считай, человек-калек.

Вровень. И не под рев трибун.

Почему всерьез, что такое не бег,

знать и может лишь он, бегун.

Пирамида

У тела есть инстинкт —

не потерять баланса,

заматываясь в бинт

бессмертного романса.

Ведь в поисках квартир

по тайным адресам