Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное - [8]
Главной темой литературы становится патриотизм: прославление своей страны, ее воинства, ее князей, рассказ о подвигах, радость побед.
Воинская повесть пишется по строгим канонам. На Русь нападают враги – и может быть, это воздаяние за грехи. Откуда взялись враги – никто не понимает: «Придоша языци незнаеми, их же добре никтоже не весть, кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и котораго племени суть, и что вера их», – говорит летописец, рассказывая о битве при Калке.
Затем русское войско собирается в поход, выступает, готовится к бою. Когда летописец описывает бой, он почти обязательно пользуется особыми стилистическими приемами и готовыми формулами («бысть сеча зла», например). Любимый прием – гипербола: в бою стрелы летят тучами и осыпаются дождем, кровь проливается реками, оружие трещит и ломается. В этих битвах появляются новые русские святые – князья-воины, жертвующие собой, страдающие, – они мученики, защитники христианской веры от «поганых» (язычников). Летописцы часто упоминают, как князья и войско молятся перед боем, как им являются знамения. Поражение в бою воспринимается как наказание за грехи, а победа – как свидетельство помощи свыше. Воинская повесть не всегда строго исторична: в ней многое определяется требованиями жанра – однако историческая основа, как правило, сохраняется.
Требования жанра с самого начала его существования были строгими. Воинские повести XI–XIII веков отличает стиль «монументального историзма» (термин Д. С. Лихачева): все события изображаются так, будто автор смотрит на них из колоссального отдаления во времени и пространстве – и замечает самое важное, величественное. Люди выглядят в них не как обычные живые люди, а как памятники. Д. С. Лихачев заметил: «Литературные портреты князей выступают перед нами как бы высеченными из камня, подобно каменным барельефам владимиро-суздальских соборов: с той же мерою обобщения и с тем же минимумом жизненно наблюденных деталей»[7].
Лихачев обратил внимание на то, что князья интересуют летописцев не как личности, а как люди, занимающие свой пост и исполняющие свой общественный долг: «Доброму князю сопутствует добрая слава, дурному – дурная. Вот почему писатели XI–XIII вв. так часто и так много говорят о славе князя, о его общественном признании. Вот также почему литературный портрет князя всегда официален. Князь предстает перед читателем в «одеянии» своих действий. Он почти не раскрывается в своем внутреннем содержании. Летописец никогда не вступает в интимное общение с героем своего повествования, не входит в психологическое объяснение его поступков. Летописец – подданный и пишет о своем князе как подданный»[8].
Открытие эмоций
В XIV веке укрепляется Московское княжество; оно ищет себе союзников среди других христианских стран. Русская церковь возобновила контакты с православными церквями других стран, стала связываться с византийскими, сербскими, болгарскими монастырями – и обнаружилось, что за время культурной изоляции Руси в богослужебных практиках разных православных церквей и в их правилах оформления книжных текстов накопились существенные различия. Митрополит Киприан, родом из болгар, старался добиться единообразия с южнославянскими христианами: при нем стали заново переводить богослужебные книги, а старые выправлять. Появились новые нормы оформления рукописей – новые правила орфографии, определенные знаки препинания (например, точки с запятой для обозначения паузы). Пришел в русскую литературу и новый стиль, который получил название «плетения словес», или «стиля второго южнославянского влияния» (первое южнославянское влияние пришлось на домонгольский период). Западная и Юго-Западная Русь при этом, скорее, ориентировались на западных славян и испытывали польское и чешское влияние.
Европа в это время была охвачена культурным подъемом, который у исследователей получил название Проторенессанса, или Предвозрождения. Русь, возвращаясь в европейскую культурную стихию, не могла не испытать его влияния. Д. С. Лихачев в своих исследованиях утверждает, что и русской культуре конца XIV–XV веков свойственны черты Предвозрождения (правда, не все исследователи древнерусской литературы с ним согласны). Что же это за черты? Прежде всего, это постепенная секуляризация культуры (обмирщение, отход от церкви), интерес к миру вокруг и к человеку, внимание к человеческим чувствам – по сути, открытие эмоциональной сферы.
Литература еще не умеет изображать характер: человек по-прежнему или хороший, или плохой, и то, хорош он или плох, определяется его личным выбором между грехом и святостью, добром и злом. Однако герои уже способны переживать сильные чувства: они радуются, печалятся, льют слезы, влюбляются. Они перестают быть только условными фигурами: доблестный князь, добродетельная княгиня, воин, святой – в них просыпаются люди. Но о человеческих чувствах нельзя говорить величественным языком предыдущей эпохи – нужен новый язык, более гибкий, живой. Именно такую возможность дает стиль «плетения словес» – литературный слог, насыщенный внутренними аллитерациями и ассонансами, параллелизмами, повторами, перекличкой однокоренных слов. Он дает возможность нагнетать и ослаблять напряжение, добиваться сильного эмоционального воздействия на читателя, особой музыкальности текста. Нельзя сказать, чтобы эти стилистические приемы не были знакомы древнерусской литературе раньше: некоторые исследователи находят приметы этого стиля, восходящего к византийской традиции красноречия, у домонгольских авторов – таких как Кирилл Туровский или митрополит Иларион; много образцов такого слога найдется и позднее, в XVII веке. Но своего расцвета этот стиль «плетения словес» достигает в творчестве авторов житий русских святых – Епифания Премудрого и Пахомия Логофета (Пахомия Серба).
