Экспедиция идет к цели - [12]

В просторной белой юрте старика Бадзара было людно. Свет скупо проникал сквозь наполовину закрытое войлочным клапаном верхнее отверстие. В воздухе висел синий дым. Может быть, поэтому лица гостей имели зеленоватый оттенок, казались безжизненными. Перед каждым стояла большая чаша, оправленная в серебро, наполненная до краев золотисто-пенным кумысом. Но никто не дотрагивался до чаш. В углу, поблескивая бронзой и медью, чему-то задумчиво улыбались идолы. Вход в юрту был плотно прикрыт, завешен одеялами. Гости молча дымили трубками, изредка выбивая их о подошвы гутул, и поглядывали на крупноголового седого монгола с землистым цветом лица, восседавшего на куче плоских подушек в хойморе — самом почетном месте жилища. Неподвижный, грузный, он напоминал бурхана из монгольского капища. Опущенные тяжелые веки еще больше усиливали это сходство. Это был Норбо-Церен, настоятель монастыря Хух-Борхон-сумэ. Потрясения последних лет изрезали его лоб и щеки глубокими морщинами. Погруженный в свои думы, он, казалось, не замечал окружающих.

Другой человек, на которого все, кроме Норбо-Церена, посматривали украдкой, с почтением и страхом, был одетый под монгола японский разведчик Накамура. У ног его лежало бамбуковое кнутовище — ташюр. Узковатые холодные глаза японца излучали неприкрытое презрение. Он бесцеремонно, с брезгливой миной на лице рассматривал собравшихся: разбойника Жадамбу, прославившегося угоном чужого скота; бывшего князя Ванчига в потертом халате и дырявых сапогах; трусливо жавшихся друг к другу у входа зажиточных хозяев; Норбо-Церена, пыжащегося даже сейчас, когда он все потерял. Когда-то, до революции, Норбо-Церен считался одним из наиболее влиятельных князей церкви: он владел хошуном, по площади большим, чем вся Япония! Одних только крепостных у настоятеля насчитывалось до семи тысяч. А сейчас он живет в пещере, как простой лама-отшельник, питается кореньями и редко выходит в мир.

«И это штаб восстания! — со злостью думал подпоручик Накамура. — Жалкий сброд». Ему припомнились слова его начальника полковника Макино: «В Монголии создана мощная контрреволюционная организация, охватывающая пятьдесят монастырей. У нее есть и орудия, и винтовки, и пулеметы. Зажиточное население, несомненно, поддержит повстанцев. Многое, конечно, зависит от вас».

Где же мощная организация, о которой говорил Макино? И у кого пользуется авторитетом эта старая развалина Норбо-Церен? Орудий и пулеметов нет и в помине: их изъяли еще во время краха ламского восстания в тридцать втором году! Теперь, в тридцать восьмом, нужно все начинать сызнова. Черт бы побрал этого Макино, высиживающего чины у себя в кабинете! Он представил себе сытое розовое лицо полковника, выпуклые стекла его очков, сквозь которые поблескивают самодовольные глаза, и про себя выругался. Накамура в эту минуту остро ненавидел и своего начальника, впутавшего его в эту историю, и этих неподвижных, молчаливых монголов, ждущих от него какого-то чуда. «Чуда не будет, грязные скоты! Я заставлю вас поработать на японскую армию, если от этого зависит мое повышение, — думал он. — Я вас заставлю! А если мне не удастся поднять восстание, то пустим в ход более тонкие средства… В стрельбе свои способы, в борьбе свои приемы! Небо помогает тому, кто сам себе помогает…»

Первым заговорил Норбо-Церен.

— Ом мани падме хум… — начал он слегка хриплым, но торжественным голосом и поднял тяжелые веки. — Я собрал вас, дети мои, чтобы сообщить отрадную весть: настало время развернуть знамя восстания! Войска милостивого божественного японского императора, нашего покровителя, готовы оказать нам поддержку. Дело за нами. Мы должны напрячь все наши силы, чтобы покончить с ненавистной аратской властью. В своей священной борьбе мы будем опираться главным образом на высших и средних лам, на хозяев, недовольных новым режимом. Низших лам нужно привлекать со строгим отбором, изолировать их от населения. Наша организация насчитывает всего лишь тысячу человек, у нас пока нет оружия, но разве каждый из вас не пожертвует часть своего имущества на святое дело? Или вы согласны и дальше пребывать в унижении и пренебрежении? Я уже стар, и в руках моих нет прежней силы, у меня отняли все, что можно отнять, но я чувствую, как мое сердце наполняется гневом, я готов к беспощадной борьбе. Мы потерпели поражение в тридцать втором году, но ненависть осталась в наших душах. Мы были тогда одиноки, а теперь великий император протягивает нам руку помощи. Идите в мир, и пусть каждый из вас возьмет из тайников спрятанное оружие. Или сейчас — или никогда! Благословляю вас…

Настоятель сделал рукой знак двум служкам, и те благоговейно взяли с домашнего алтаря что-то завернутое в желтую далембу[17].

— Это святыня монастыря — знамя великого Чингисхана! — торжественно произнес Норбо-Церен. — Оно будет знаменем восстания. Разверните!

Служки, бормоча молитвы и содрогаясь от суеверного ужаса, сдернули желтую далембу. И все увидели то, что, казалось бы, давно было потеряно во тьме времен: темно-синее парчовое знамя, очень старое, но словно все еще хранящее отблеск тех далеких веков, когда монгольские всадники владели половиной мира.