Экран и Владимир Высоцкий - [78]

Еще она знала русскую литературу. Собственно, для нее это была даже не область знаний, а стихия, в которой она чувствовала себя как рыба в воде. Гумилев, Ахматова, Цветаева… Знать наизусть сотни страниц, знать, наверное, все стихотворения Гумилева! И это в те времена, когда Николай Гумилев был полузапре-щенным в нашей, скрученной по рукам и по ногам литературе…

Как-то мы ее спросили: «Когда же ты успела так узнать Гумилева? И выучить наизусть?!». Мы — спросили как дети. Она — ответила как взрослая, как заправский философ: «Когда? Наверное, еще до моего рождения!».

В кругу Людмилы, в кольце ее знаний и воззрений я воспитывалась и становилась частью московской интеллигенции: ведь мои-то предки были из уральской деревни. Как не быть благодарной судьбе за то, что она свела меня с таким другом, с такой личностью, как Люся Абрамова. О ней, считайте, я почти ничего не рассказала. По-моему, сколько ее не открывай, до конца узнать этого человека невозможно. Может быть она и сама не знает себя…

По сходству творческой энергии, по мироощущению она напоминает мне Марину Цветаеву. Экзальтированная, непримиримая, такая яркая в жизненных проявлениях! Пусть все огнем горит, уж не говоря о том, что на сковороде, на плите может действительно все сгореть до основания, но она, если погрузилась в какой-то ей одной видимый, для нее необходимый мир, в какие-то духовные открытия, — не заметит, что творится у нее в кухне, в низменном, земном мире.

Люся до самозабвения любит природу. Мы с ней рядом дачи снимали, в Тарусе. Были как одна семья, даже няня была одна на всех наших детей. К слову сказать, второй сын Высоцких назван Никитой в честь моего мужа, кинорежиссера Никиты Георгиевича Хубова…

И — энергична она, когда надо осуществить что-то очень интересное, и она осознает, что это зависит и от ее усилий. В конце нашей учебы во ВГИКе она вместе с Игорем Ясуловичем и Евгением Харитоновым пробивала Театр пантомимы. И доказала, что такой театр необходим и для многих зрителей и как часть нашей общей культуры. Но вот принять участие в его уже конкретной организации и пойти туда работать — не смогла. Растворилась в Володе Высоцком, в его искусстве и детях. Она ведь из тех, кто любит фанатически, себя не помня. Я думаю, что ей нужно было вообще закрыть глаза на все Володины экивоки и уж терпеть все до конца. Он ведь ее и любил, и ценил, и уважал. И на коленях просил прощения за свои провинности. Она об этом не говорит, но я-то помню, как все происходило. Как иногда все неожиданно поворачивается! В конце концов, Володя вспоминал о ней, — если вспоминал, — как о прошлом, а Людмила не смогла отодвинуть это прошлое, оно осталось рядом с ней… Что ж? Тем тоньше и богаче ее внутренний мир!

А время идет. Летит время! И у нее теперь у самой — трое внучат, и, конечно, духовным становлением они будут обязаны и своей замечательной бабушке.

Я могу ее не видеть и не слышать по два-три года. Да, да, в нашей замотанной жизни и такое случается. Но она все равно — рядом. Я вдруг снимаю телефонную трубку и звоню, как будто мы общались только вчера. Советуюсь, рассказываю о плохом, о хорошем, о работе, о замыслах. Вот когда ее не было в стране, когда она со своим мужем, Юрием Овчаренко несколько лет жила в Монголии — тогда я чувствовала ее отсутствие. Это были тягостные годы для меня, — странная пустота и ожидание того времени, когда Люся Абрамова вернется домой.

Сама Людмила вспоминает о своей жизни в Монголии, как о времени беспечальном и беззаботном. Ее муж помогал там строить большой химический комбинат, а она тоже находила для себя массу полезных дел. Оба сына к тому времени стали взрослыми, хозяйственных забот, так отягощающих жизнь в Москве — там было совсем немного. И жила она спокойно, без треволнений.

Но почему-то из Монголии Люся вернулась постаревшей, молчаливой… Ее внешний вид напоминал человека усталого, долго шедшего по пыльной дороге. Я опечалилась. Где моя Люся, феерическая, роскошная? Но вскоре мое огорчение прошло. Я поняла, что Люся, как и каждый из нас, просто шагнула в другой отрезок своей жизни. Но по поводу ее безразличия к своей внешности я все-таки сделала ей робкое замечание. Ведь даже теперь, в свои пятьдесят три года, она могла быть еще очень красивой. Но нет! «Зачем, — говорит, — я буду пытаться быть более красивой, чем мне дано? Да это, наверное, и грешно даже…»

У меня есть свой литературный театр. И я предлагала ей в нем место с высокой оплатой. Зная ее энергию, целеустремленность, весь комплекс ее качеств ей я потом с великой радостью передала бы бразды правления. Но ее позвали в Музей Высоцкого, и она ушла туда. Я оплакивала как личную потерю, когда рухнули мои планы относительно литературного театра и Людмилы. Но ей-то надо быть в том музее, где она теперь служит. В Музее Высоцкого, рядом с Володей.

Беседа с Галиной Александровной Польских

— Галина Александровна, сейчас много людей, дальновидных и умных, говорят, что каждая строчка о Высоцком от тех, кто его знал, должна быть драгоценной. Вспоминается ли что-то из студенческих лет, — о Людмиле Абрамовой, с которой вместе учились, о Владимире Высоцком, с котором бывали в одних компаниях?