Экран и Владимир Высоцкий - [39]

А теперь, — расскажите ли Вы о житье-бытье на съемках, о Владимире Семеновиче?

— Высоцкий был окружен нашим общим, наибольшим вниманием. Начнем с костюмов, с моей профессии. У нас работал тогда знаменитейший, старый одесский портной, Исак Соломонович Затирка. Думаю, что таких тонких мастеров, чей характер еще и украшен специфическим юмором, теперь не найти днем с огнем. То был один из последних могикан старинного российского портновского искусства. Сняв мерки с фигуры Высоцкого, он погрузился в страшные волнения. Как, например, быть с таким узким тазом? Упомянутый таз сбивал с толку даже Затирку. «Как я буду шить ему пиджак?!» — такие восклицания в первые дни просто стояли у нас у всех в ушах. Но пиджак, как и весь «американский» костюм, был сшит, в результате, так элегантно, словно его отправляли на международный конкурс. Мы все ахали, приходили в восторг и были убеждены, что такой костюм произвел бы прекрасное впечатление и в Америке. А потом возникли проблемы с сорочкой, с галстуком. Высоцкий не переносил галстуков, и чем он становился старше, тем нетерпимее был к этим «удавкам». Ему казалось, что галстуки его душат. Мы тут же придумали, как ему помочь. Помните, когда он входит в квартиру Кэтрин, она провожает его в ванную: «Помойся, переоденься, вот твой свитер!» Твой — подразумевался тот, который остался здесь после его ухода к Бетси. Этой сцены, — кстати, наиболее человеческой, — у Симонова не было. И Высоцкий, — совсем не по симоновскому тексту, — моется до пояса, потому что ему после пиджаков и галстуков, — ему, не его герою, — необходимо было освежиться. Затем он переодевается в свитер, чтобы уже не вернуться к галстуку и костюму, чтобы играть и чувствовать себя свободнее. Мы старались создавать ему благоприятные условия, от ванной и свитера — до вызова из Парижа его жены!

— Петь — не просили?

— Нет, нет. Тогда уж он пел очень редко, только к месту. Высоцкий вообще никогда не был «душкой с гитарой». И люди, которые хоть раз наблюдали сверхчеловеческую отдачу при исполнении им песни, никогда не осмеливались обеспокоить его такими просьбами. Если, конечно, умели ощутить его напряжение и сопереживать ему. Некоторым, впрочем, и все равно, лишь бы послушать, понаслаждаться. А ведь каждая песня для Высоцкого — это его гладиаторский бой!

— Как хорошо Вы сказали! Как гладиаторский бой! На этих съемках он был болен, нехорошо себя чувствовал? При таких обстоятельствах актер способен провалить роль.

— Ну, он был не в форме, это так. Пил, не мог остановиться, и пришлось нам вызвать Марину из Парижа. Она была единственным человеком на свете, имеющим на него влияние, оказывающим немедленное воздействие. Марина тотчас же прилетела, бросив все свои дела. И принялась выручать его и, значит, нас.

Увозила его на чью-то дачу, кажется, Ивана Дыховичного, точно не помню. Приводила его всеми известными ей способами в норму и сообщала нам, когда мы можем присылать за ним машину. Если ей иной раз этого не удавалось, она, человек дисциплинированный и умеющий держать слово, сообщала нам о неудаче, и мы, увы, отменяли съемки. Если бы не Марина…

— Увы! Значит, он чувствовал себя очень плохо и ему трудно было играть!

— Он никогда не давал нам понять, что ему трудно или плохо. На лице у него не отражались следы многолетнего разрушения организма, он нес это внутри. А владение собой у него было просто колоссальное.

— Что делать, — это тяжкое генное наследие от родного дедушки и теток со стороны матери, — ее отца и сестер, — сама-то Нина Максимовна великая трезвенница. Да еще дворовое, уличное воспитание, без отца, который с ними расстался, когда Володя был малышом. Да и без матери, уходившей на работу в восемь утра и возвращавшейся с работы в восемь вечера. Еще и жизнь с отчимом, жестоким и бездуховным человеком… А во дворе пили, стучали в домино, перебрасывались в картишки, пели блатные песни и произносили при мальчике бранные слова! Он от рождения был восприимчивым, чувствительным… Нет, пусть тот в него бросит камень, кто сам без греха… Однако же, это не отменяет тех неудобств, которые из-за Владимира Семеновича случались у вас на съемках.

— У нас бывали и нарядные, праздничные дни. В Риге, например, когда мы снимали Высоцкого и Васильеву — сцену на яхте. Это было интересно, как в театре. Она, Татьяна, красавица наша, была вся какая-то расписная, соблазнительная, извивающаяся, словно змея в раю. И очень обнаженная, — ведь задача Бетси была все время соблазнять Четвертого. Мы ахали, пугаясь обнаженности, непривычной в те времена для нашего глаза. Но если сравнить с теперешними «ню», то Васильева была почти что в шубе!

В Риге наша экспедиция встретилась с Карелом Готтом, чехословацким певцом. Готт имел сильный, красивый голос, да и сам был красивый, белозубый, улыбчивый, с хорошей пластикой на эстраде. Нам казалось, что Высоцкий по-детски ревновал к нему, хоть сам давно был популярней всех певцов, вместе взятых. Готт приходил к нам на съемки, — со Столпером беседовал, с Высоцким, конечно. Ему было интересно познакомиться с Высоцким и Влади. Столперу нравился Готт, но Высоцкий, по его мнению, был гораздо сильнее как актер. Да, не могу не добавить — вне логики рассказа, — но жаль упустить это: Владимир Высоцкий бывал и резок, и неприятен в обращении, но он никогда не совершал дурных поступков. Такое осталось впечатление, что были они ему — отвратительны, — ибо по природе своей, — это тоже было ясно для нас, — он был рыцарем.