Экран и Владимир Высоцкий - [34]

— А что Вы думаете о его «одесском» акценте? С Вашей точки зрения одесситки: он ему давался или нет? На самом деле он, конечно, обязан был уметь с ним «управляться», ведь два фильма, две главные роли — одесские!

— Нет, одесская специфика ему ни в чем не давалась. На «Опасных гастролях» я, сама одесситка, пробовала учить его этой специфике, но он, при всем своем фантастическом, абсолютном слухе, не мог его воспроизвести. Получалось натужно, нарочито. После многих мытарств с его «обучением» я ему сказала: «Брось ты это дело! Все равно и так пройдет, что делать! Говори как говоришь, без «одессизма»! Но он все-таки упрямо старался говорить как одесситы, и только тот, кто совсем не чувствует что это такое — одесский колоритный «диалект» — только тот поверит этому исполнению. Получилось не очень-то естественно…

Да! Я сказала, что последняя встреча с Высоцким была у меня в 1979 году? Увы, она была в день его похорон. Я от Олега Александровича услышала, что Володя умер. Не поверила. Отмахнулась рукой и прошла на кухню — поставить какую-то сумку. Но уже через минуту пришлось поверить… Я знала, что у него нехорошо с сердцем, издавна нехорошо. Он все боялся, — как чувствовал, — он ведь многое видел наперед, я об этом уже говорила! — он боялся остановки сердца, всегда этого боялся. Чуть неважно себя почувствует, и сразу: «У тебя есть кардиамин? Нет кардиамину?! Тогда вези меня в поликлинику, пусть мне срочно дадут где-нибудь кардиамин!». Может быть, он далеко не со всеми обнаруживал свои слабости, но мы очень уж давно знали друг друга. К тому же и у меня не все ладно было с сердцем. Володя умер! Мы пришли в Театр на Таганке с Олегом Александровичем, прослушали речи тех, кто его любил и превозносил теперь по праву своего отношения к нему, а также и тех, кто его не любил, кто завидовал ему при жизни и потому не имел права говорить, но все-таки произнес все те же слова… Мы с Олегом Александровичем принадлежали к третьим: к тем, кто его любил и молчал. И мы молча положили цветы к его ногам…. Вот и виделись редко в последние годы, и у каждого была своя, торопливая, спешная жизнь… Но мир наполовину опустел оттого, что он умер…

С Александром Столпером

«Четвертый» — так называется последняя пьеса Константина Симонова. Он написал ее в 1961 году, когда ему было сорок пять, и прожил еще восемнадцать, но пьес больше не сочинял никогда. Выше было упомянуто, что Симонова всегда интересовала судьба четвертого, — четвертых, — то есть тех, кому повезло остаться в живых после войны. Как сложились их судьбы? Какими стали эти люди?

Пьеса посвящена одному из четвертых, американскому радисту, от истории его жизни в плену в немецком концлагере и побега оттуда — до времени, в котором происходит действие пьесы, — лет через десять после окончания второй мировой войны. Действующих лиц Симонов в основном назвал по-брехтовски: ОН; ЖЕНЩИНА, которую ОН любил; ЖЕНЩИНА, на которой ОН женился; ЧЕЛОВЕК, которого ОН давно не видел и т. п.

Главный герой пьесы был бы тривиальным конформистом, но… у него не окончательно «заглохла» совесть. Есть и здравый смысл, сильны и колебания «влево», и воспоминания о ситуациях, в которых он справедливо не выглядел трусом. Но были и обстоятельства, когда он предавал идеалы своей молодости. Что из этой «мешанины» в решающий, критический момент одержит верх? Такой вопрос перед данным Четвертым, а значит — перед каждым четвертым — ставил Симонов, русский поэт и писатель, посвятивший свое творчество темам защиты отечества, фронтовым друзьям и дорогам, упорной борьбе за мир на Земле и широко известной любовной лирике.

— Константин Михайлович, — рассказывает в интервью А. В. Караганов, друг и биограф писателя, — признавал, что часть общих упреков по адресу героя «Четвертого» могут быть приняты им и по отношению к себе. Речь шла, разумеется не о вопросах войны и мира (чему также посвящается пьеса), ибо здесь отношение каждого порядочного и нормального человека однозначно. Но моменты колебаний в литературно-общественных и нравственных вопросах, — вот в чем обвинял себя иной раз писатель.

— Недаром говорят, что и на солнце есть пятна. Но многие готовы просто воинственно защитить честь человека, никогда не прятавшегося на войне от пуль, написавшего «Жди меня», — это солдатское заклинание, — и очень, очень часто помогавшего и морально и материально многим людям, нуждавшимся в этом. Я знаю, что он помогал деньгами студентам, что буквально за два-три дня до своей кончины он нашел в себе силы придти к тогдашнему руководителю Госкино, чтобы походатайствовать о конкретных режиссерах и фильмах, положенных «на полку». Он резко отличался от многих эгоистичных, холодных снобов, причисляющих себя к «лику» писателей.

— Да, Симонов обладал многими замечательными качествами. И самообвинения, как раз по поводу тех самых пятен, тоже неплохая черта. Ведь многие свои пятна старались запудривать. Он же воевал с открытым забралом не только на фронте, но и со своими преследователями. Например, со Всеволодом Кочетовым, Николаем Грибачевым, Анатолием Софроновым, открывшим огонь против писателя за его выступления в защиту малых народов. Симонову ведь и завидовали, что греха таить. Молодой, талантливый, знаменитый, он был последовательно и главным редактором «Литературной газеты», и главным редактором «Нового мира». Вот тут иной раз приходилось лавировать, как тому же Четвертому. Но Симонов умел и отстаивать свои решения. Напечатал в «Новом мире» роман «левого» Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», чем навлек на себя гнев различного рода руководителей. И Симонову надоела, в конце концов, эта «мышиная возня», и он решил отринуть свое восхождение на литературно-административный олимп, бросить недостойные дрязги, — словом, совершить финальный поступок Четвертого… Он бросил все свои влиятельные посты и уехал в Ташкент, подальше от столицы, чтобы писать…