Екатерина Великая - [250]

. В 1767 году Новикову представилась возможность трудиться в Уложенной комиссии. Он был послан в Москву служить «по письменной части». Помимо ведения протоколов, Николай Иванович составлял журналы общих собраний депутатов и читал их во время докладов императрице. Однако эта деятельность, мелочная и кропотливая, не вызвала у будущего издателя интереса: ведь он фиксировал чужие мнения, не имея возможности высказать своего. Через год Новикова произвели в прапорщики, но к этому времени молодой человек уже утвердился в желании оставить службу.

В предисловии к журналу «Трутень» он писал о себе: «Всякая служба не сходна с моею склонностью. Военная — кажется угнетающею человечество… приказная — надлежит знать все пронырства… придворная — надлежит знать притворства»^[1546]. Вставал вопрос: что делать дальше? «К чему ж потребен я в обществе? — спрашивал издатель. — Без пользы в свете жить, тягчить лишь только землю»^[1547]. Позднее Новиков говорил, что именно в это время начал искать «иные пути быть полезным отечеству». Результатом долгих размышлений стала мысль, знаменательная для нарождавшейся интеллигенции. Новиков пришел к выводу, что служить отечеству можно, не служа государству, что общество и государство — суть разные вещи, их интересы иногда не совпадают^[1548].

После отставки Новиков поселился в Петербурге, где завязал тесные контакты с типографией Академии наук^[1549], и с 1769 года принялся за издание сатирических журналов «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек» и др. С помощью печатного слова он пытался «послужить к исправлению нравов» общества. Объектами его критики стали невежество, галломания, казнокрадство и вольтерьянство, понимаемое издателем как «безбожие и потакание телесным порокам». По вопросу о пороках Новиков вступил в полемику с журналом «Всякая всячина», назвав безобидное подтрунивание императрицы над человеческими слабостями «пороколюбием»^[1550].

Разочаровавшись в «исправительных» возможностях сатиры, Николай Иванович некоторое время надеялся «пронять» общество живым изображением добродетелей предков. То презрение к родной стране, которое возникало у многих полуобразованных дворян, подверглось беспощадному бичеванию с его стороны. В «Трутне» Новиков изобразил молодого щеголя и галломана, который говорил: «Я не знаю русского языка. Покойный батюшка его терпеть не мог; да и всю Россию ненавидел; и сожалел, что он в ней родился; полно, этому дивиться нечему; она и подлинно этого заслуживает». Таких помещиков издатель называл «скотоподобными завоевателями», «извергами без роду и племени», терзающими Россию как «неприятельскую землю», только для того, «чтобы жрать, спать и развратничать». Рассуждать так значило, по Новикову, «утратить достоинство, честь и совесть»^[1551].

Однако у всякого течения мысли есть свои корни. И презрение к России для дворянства XVIII века зиждилось на том резком разрыве с прошлым, который произошел при Петре Великом. Его реформы означали отказ не только от прежнего уклада жизни, но и от старой системы ценностей. Выросло несколько поколений, перенимавших европейские манеры, образ мыслей, круг чтения. Они привыкли сознавать свою принадлежность более зрелой культуре и, оглядываясь на окружавшую русскую реальность, испытывали досаду от ее несоответствия европейским образцам. Кто-то становился нечувствителен к бедам отечества, а кто-то, начитавшись Вольтера и обозрев курятник в собственном имении, пускал себе пулю в лоб. Именно так в 1793 году поступил ярославский помещик И. М. Опочинин, написавший перед смертью: «Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить самовольно мою судьбу»^[1552]. Для подобного поступка нужно было не только впасть в «жестокую тоску», но и порвать с христианской традицией, запрещавшей самоубийство.

В идеале предполагалось, что европеизированное дворянство понесет просвещение дальше — другим слоям населения, преобразуя жизнь страны по западным образцам. Не без серьезных издержек, но именно таки происходило. Однако побочным результатом петровской модернизации стали «отвращение к нашей русской жизни», уныние и опущенные руки при виде непочатого края дел.

В то же время Россия достигла политического могущества, претендовала на роль великой державы, и ее ученическое положение по отношению к Западу оскорбляло современников. Для человека екатерининской эпохи собственно история начиналась с Петра I. Все, что было до него, — лишь вступление, пролог^[1553]. Отсюда и ощущение молодости, силы, способности преодолеть любые преграды, так ярко переданное Г. Р. Державиным: «Доступим мира мы средины», — ставшее аксиомой империи^[1554]. Но отсюда же брало начало и наивное упование просвещенных патриотов-стародумов, вроде князя М. М. Щербатова, будто в допетровском прошлом сосредоточивались невиданные духовные сокровища, которые были утрачены по мере европеизации и просвещения на западный лад. Им московская старина представлялась золотым веком, откуда русский человек, как изгнанный из рая Адам, вышел в мир тягот, забот и разврата. То есть и в случае любви к прошлому, и в случае ненависти к нему оно тем не менее не воспринималось образованными русскими XVIII столетия как исторический процесс. Открывая в нем кровь, несправедливость, социальные коллизии, они впадали в нравоучительное негодование и готовы были отказаться от такой первоосновы национального бытия.