Екатерина - [48]

— И чтоб штрафы клали за дело, — сказал высокий старик-прессовщик, — а то как снег на голову в июльском месяце.

— И в морду то ж, ваше сиятельство, чтоб не славу богу туркали, а чтоб за дело.

— И стегали так.

— И с умом чтобы.

Скучный князь замотал вытянутым носом:

— Пусть какой-нибудь один говорит.

Болотин, не снимая ладоней с колен, шепнул своему компаньону:

— А Шувалов-то граф, соляной черт, чего приехал?

— Почему знать.

— Может, у него к сукну повертка.

— Может, и к сукну.

— У купца Евреинова промысла-то соляные оттягал.

— Очень просто.

— Теперь, стало, от нас сукно тягать станет.

— Это так, — согласился компаньон.

— Загребущ, проклятый.

— Лапищи-то волосатые, как у лешего.

Сальные промыслы у Архангельска и на Коле, Групландские китоловные, рыбные у Каспия и на Балтике и по Белому были на откупу у Шувалова.

— Как Петр Великий, флот теперь себе строит, — мрачно заключил фабрикант.

Золотой струйкой бежал песок в часах, высившихся посреди квадратного двора.

Сновальщик, шмыгнув веснушчатым носом, сказал:

— Все бедства наши чтоб перьями описать, и чернилов, верно, в России недостанет, а коли словами, так летнего дня — мало.

И две большие веснушки под рыжими бровями Петуха погасли.

Тяжелые фабричные мухи летали над головами.

— А когда к станам вернетесь? — вдруг спросил скучный князь, поддерживая пальцами запухшие веки. — Если завтра наутрие к станам вернетесь и сукно стричь станете и чесать станете, никаких наказаниев вам не будет и все преступства ваши прощаются, а коли не вернетесь, пеняйте на свое злодейство. Постирали порты в Москве-реке и хватит. И глаза на меня не пучьте, я по-российски говорю, всем и каждому понятно, пусть он даже дурак.

Слушая одним ухом томительного князя, Петр Иванович думал: «А что, если Ванюшка, сучья негодь, не уважит государыню? Ох-ох!»

В домы возвращались на рысях. Скучный князь, не противясь, перешел в шуваловскую карету.

— При Владимире Мономахе у нас в Киеве и в Новгороде изрядные делали сукна и торговали ими в Европу. Нашими сукнами иноземцы одевались. Я это, нелицемерный друг мой Владимир Абрамович, у летописца читал. А теперь что? Да ведь в такое шишковатое дерьмо только, подкупив совесть, солдата обрядить можно. Даже не верится, что живешь в XVIII цивилизованном веке. Нет, друг мой нелицемерный, для славы отечества надобно иметь крайнее старание, чтобы мы, просвещенные вельможи, из рук дикого русского купца выдрали финансы, откупа и промышленность. Не дальше чем в прошлый четверток или середу я у вас в Мануфактур-Коллегии наткнулся на ведомость от шелковых фабрикантов, так это же смехи, друг мой Владимир Абрамович! А ну-ка скажи мне, Ваше сиятельство, сколько пар шелковых чулок или сколько персидских кружев во весь год имеют силу сделать российские фабриканты?

Потерев запухшие веки, князь сказал:

— Нет у меня этого как-то в голове, сколько могут они изготовить.

— Ну, я тебе тогда скажу: чулок шелковых — сто пар, а персидских кружев — двести косяков. Ведь это же, ваше сиятельство, громкие смехи для нашего цивилизованного века.

— Да, это маловато, коли сто пар, — кивнул вытянутым носом скучный князь и подумал: «А вот когда ты, друг мой нелицемерный, рыбкой стал торговать, это уж не громкие смехи стали, а горькое горе для всей России. Кругом люди подавились твоей рыбной костью, такую цену вздул».

Обугленные улицы наводили грусть.

У зданья в два жилья, обшитого резной вычурой, скучный князь попросил оставить карету.

— Желаю поправления аппетитов, — сказал Шувалов. — А от заболевшей груди, Владимир Абрамович, хорошо лечиться травой буквицею, варенной в воде.

И сенатор поскакал в дом.

На московских улицах коровы и козы щипали траву; из колодцев бабы поднимали воду.

— А я-то вас, Петр Иванович, уже с четверть часа как дожидаю! — закричала Мавра Егоровна, всплескивая кургузыми руками.

— Не томи, дура.

— Ах, как пондравился! Ах, как!

И супруги, перекрестившись на икону, облобызались, как в светлое Христово воскресенье.

* * *

После розыска в бегах осталось 586 суконщиков.

Каждого десятого человека, из отказывающихся стать на работу, сенат приказал наказать нещадно кнутом и, заклепав в железа, сослать на каторжную работу.

А веснушчатый сновальщик Петух хоть и был бит до испущения духа, но, по крепости молодого тела, не преставился.

Жизнь, что дубок зеленый!

Отдышавшись, выпоротый «до испущения духа» сказал:

— Держусь за дубок, дубок в землю глубок.

В Рогеревик на каторжную работу Петух исхитрился не угодить.

Девятая глава

1

Есть что-то невыразимо хорошее в глазах затяжелевшей женщины, и в спокойствии вдумчивых ее движений и в походке ее, я бы сказал, не боясь показаться смешным, по-особенному грациозной, если понимать это слово не мелко. А как прекрасна улыбка, совсем особенная, светящаяся, с которой прислушивается женщина к шевелению живого комочка у себя под пупком, а вовсе не под литературным сердцем! Или та нежность, с которой она поглаживает гороподобный живот девятого месяца, безобразный даже в глазах отца будущего ребенка.

Однако все это ни в какой мере не относится к затяжелевшей Екатерине. Бог мой, какую ненависть, какое отвращение испытывала она к своему животу! В сущности, это было даже несколько удивительно для ее расчетливого сердца: чем же иным она могла более угодить и государыне, и своему новому политическому другу Алексею Петровичу Бестужеву, а главное, себе самой, если не рождением будущего российского императора или, на худой случай, императрицы?