Екатерина - [49]

В примечательной инструкции, сочиненной великим канцлером, так ведь и говорилось без обиняков: «В нынешнее достоинство императорского высочества не в каком ином виде и надеянии возвышена, как токмо своим благоразумием, разумом и добродетельми его императорское высочество к искренней любви побуждать, сердце его к себе привлещи, и тем империи пожеланной наследник и отрасль нашего высочайшего императорского дома получена быть могла».

А вот что произошло в 1753 году, когда и у монархини, и у великого канцлера, и у нации, как называла великая княгиня кучку придворных, все веры иссякли в Петра Федоровича.

«Чоглокова, всегда занятая своими заботами о престолонаследии, — рассказывает Екатерина II в „Записках“, — сказала мне: „Послушайте, я хочу поговорить с вами совершенно откровенно“. Я, понятно, вся обратилась в слух. Она начала длинным разглагольствованием о своей привязанности к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения супружеских уз, и потом ограничилась заявлением, что бывают иногда положения высшего порядка, допускающие исключения из правила. Я дала говорить ей все, что она желает, не прерывала ее и не понимала, куда она клонит; я была несколько удивлена и не знала, ставит ли она мне ловушку или говорит искренно. Пока я внутренне размышляла об этом, она сказала мне: „Вы увидите, люблю ли я свое отечество и насколько я искренна, — не может быть, чтобы кое-кто вам не нравился; предоставляю вам выбирать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если я не ошибаюсь, то избранник Нарышкин“. Я невольно вскричала: „Нет, вовсе нет“. — „Ну, если не Нарышкин, то уж, конечно, Салтыков“. На это я промолчала».

Нам кажется, что мы правильно поступаем, уклоняясь от авторства в местах наиболее щекотливых. Бог с ним, с недоверчивым читателем, пусть уж имеет дело с глазу на глаз с Екатериной II.

2

«Вот и пришло», — решила великая княгиня, проснувшись от болей в животе. Но первые схватки были не так сильны, и она засомневалась; «Может, это от мыслей… или покушала что-нибудь гадкое из рыбы».

В соседней комнате похрапывала Прасковья Никитишна.

Сентябрьская ночь роняла звезды в гнилую Фонтанку.

Положив теплую наспанную подушку на громадный живот, Екатерина стала вспоминать: «Что же такое покушала за вечерним столом. Может, это от грибов в тесте с лимоны и с медом цыженым?»

Ветерок колыхал занавес на окне, плохо закрывавшемся из-за перекоробившихся рам.

У Екатерины уже было два выкидыша. Ей хотелось думать, что тяжелела она всякий раз от Салтыкова, красавца, фата.

Тикали часы, показывающие неправильное время.

«Я разрешусь легко». И, не любя женщин, подумала: «Врут они, наверно, что мучения эти так ужасны; для мужей своих врут, чтобы иметь вес в жизни».

— Ох, Господи! ох!

И, прикуся губу, скорчилась в постели.

«Нет, будто, не так врут».

А когда отпустило, опять не совсем поверила, что это схватка.

«Разбудить бы Прасковью Никитишну».

Но будить было совестно: «А что, если от грибов с лимоны?» Не хотелось показать страх.

Комната была унылая, пустынная. По стенам, обведенным малиновой кромкой, стояло несколько штофных стульев, канапе, имеющее чурбашек вместо задней ножки, да два миниховских кресла.

И вдруг будто кто подменил сердце на самое маленькое, жалкое, бабье.

Проснулась Прасковья Никитишна.

Страх вошел в душу к Екатерине словно на цыпочках.

Побежали за повивальной бабкой.

Побежали за великим князем.

Побежали за государыней.

— Великая княгиня с большим терпением переносит изнеможение физики, — так было доложено ее величеству.

Государыня без помощи камер-фрау нырнула в юбки.

Петр Федорович долго застегивал непроснувшимися пальцами коричневый камзол; потом лениво плескал холодную воду на рябой нос; потом не торопясь расчесывал черепаховым гребнем свалявшиеся волосы: «А я-то к чему? Что я, повивальная бабка? Или кто? Терзатели проклятые!»

Когда схватка кончалась, у Екатерины тяжелели веки, и она говорила, что очень устала и что очень хочет спать, но повивальная бабка, госпожа Андриана фон-Дершарт, не хотела об этом и слышать.

Все, за исключением, разумеется, роженицы, не знали, как себя вести, что делать и что говорить. Любовь в таких случаях бывает неплохой советчицей.

Государыня то и дело обращалась к маме, как она называла запросто Богородицу, прося у нее дать империи мальчика: «Племянник-то у меня урод, черт его возьми, голштинец, не хочу ему оставлять Россию».

Екатерина с большим терпением выносила «изнеможение физики».

Даже самые нежные матери, разрешаясь, не думают о ребенке.

Государыня с грустью вспомнила, что она не намалевалась.

Медленно подползал рассвет — жидкий, белесый, петербургский, беспощадный для женской красоты пятого десятка.

Петр Федорович не без интереса разглядывал морщины и морщинки, и дряблости, и запухлости на круглом, как тарелка, лице своей тетки. Может быть, первый раз в жизни он видел ее неразмалеванной.

Однако не лицо, но шея — вот неумолимый календарь возрастов женских.

С половины десятого Екатерина начала рычать. Это меньше всего входило в ее предположения.

Петру Федоровичу стало противно.