Екатерина - [47]

Мелькали обугленные улицы.

Сенатор находился в муторном состоянии ума и души. Оттого с самого утра и поскакал из дома. О чем бы ни думал, а где-то под поверхностью нарочитых мыслей нудилась одна потаенная: «А что, если Ванюша не уважит, не пондравится?»

Сенатор вытащил из кармана золотые часы, похожие на репу: на них было четырнадцать минут десятого; вытащил золотую луковицу — эта показала двумя минутами менее, а утыканные рубинами — ничего не показали: остановились подлые посреди ночи. «Ранее пяти пополудни Маврутку и не жди из императорского дома», — положил в мыслях Петр Иванович.

Государыня жила навыворот — в постель ложилась после заревого пенья петухов, а глаза продирала гораздо за полдень, когда люди уж от обеденного вставали. А тут еще новый «случай»!

Фабричный двор имел правильную форму квадрата. Перед наездом чинов его словно языком вылизали.

Присутствующие из Мануфактур-Коллегии поместились за большим некрашеным сосновым столом, застланным грубой материей василькового колера. Несколько поодаль на табуретах сидели фабриканты Болотин и Докучаев в совершенно одинаковых истуканьих позах, положив правые ладони на правые колена, а левые ладони на левые колена. По надоевшим обыкновениям оба фабриканта были в бородах — Докучаев в густой пламенной, Болотин в пепельной, чуть пожиже.

У кирпичной стены теснились суконщики двумя неравными кучами. Большую составляло человек сто, сто двадцать. Это те, что не кинули работать. Кой на ком была обувка, а рубахи и порты не так, чтоб очень рваны. Держались они в степени, как и пристало суконным мастерам, получающим до четырех рублей в месяц. К мастерам присоединились старики и убогие. Они являли вид самый плачевный. Нищета к ним поторопилась, а смерть за ними — запоздала. «Эй, вы там—могильное воинство!» — крикнул им веснушчатый сновальщик из малой кучи в пятнадцать человек. Этих, пойманных на заставах, поутру привели с драгунами из полицейской канцелярии.

Князь Владимир Абрамович стал скучно спрашивать, «почему побросали станы и не хотят работать». Тяжелые фабричные мухи летали над головами.

— Что же вы, басурмане, что ли? Слов российских не понимаете? Или жалузий у вас вовсе нет на господ фабрикантов, а разбеглись отселе за тем, чтоб порты себе в Москве-реке постирать или рыбку на крючок половить? Так, что ли, я понимаю?

Суконщики, приведенные драгунами, разом загалдев, вытолкнули вперед веснушчатого молодого сновальщика Петуха.

Фабриканты, не снимая ладоней с колен, повернули на него глаза.

Скучный князь Владимир Абрамович положил пальцы на запухшие веки:

— Рассуждай, — промямлил он веснушчатому.

К фабричным воротам подскакала шуваловская карета.

— Батюшки, родные, соляной черт пожаловал, — ахнул горбатый кардельщик из могильного воинства.

И суконщики загудели:

— Соляной черт… соляной черт… соляной черт…

Эта кличка пристала к Петру Ивановичу после прохождения в сенате знаменитых принципий, обещавших казне новый миллион. Ровную цену на соль в 35 копеек за пуд нищая страна считала иродовой. Горбатый кардельщик, имея жалованья с фабриканта 1 рубль и 70 копеек за месяц, не всякий день мог солить свою краюху хлеба.

Но и казна просчиталась на шуваловских принципиях: потребление соли с пятидесятого года настолько уменьшилось, что миллиона и в помине не оказалось, а болезни, по свидетельству современника, «пошли множайшие».

Присутствующие из Мануфактур-Коллегии угодливо сбились, давая Петру Ивановичу простор около скучного князя.

— Каков в своем здоровье, Владимир Абрамович? — спросил сенатор.

— Плох, Петр Иванович. Потею, кушаю без аппетитов, с человечеством скучаю. А ты как благополучен?

И поддерживая пальцами запухшие веки, приказал во второй раз сновальщику;

— Рассуждай.

У вихрастого глаза были умные, дерзкие, похожие на две большие веснушки.

Шувалов сказал себе: « Это — заводчик бунта». И стал со вниманием слушать.

— Мы жалузии свои на господ фабрикантов с подробностью перьями описали и государыне в претолстом снесли пакете! Вот стало, государыне и потребно доброе время для узнавательства нашей несчастной жизни от господ фабрикантов.

Пепельнобородый Болотин глядел не на вихрастого, а на толстые волосатые пальцы Шувалова, ощупывающие сукно, что покрывало стол.

— Тронь-ка, Владимир Абрамович, — шепнул сенатор, — экое шишковатое недоваленное дерьмо.

— Да, дерьмо, — согласился скучный князь. Тяжелые фабричные мухи летали над головами. Вихрастый говорил складно, от минуты к минуте разгораясь двумя своими большими веснушками:

— От каторги мы только тем и отличны на фабрике господ Болотина и Докучаева, что руки наши и ноги не в железах, а другого несходства с каторгою, видит Бог, никакого нет. Да, может, на каторге и лучше. Там, слышалось, не в норах звериных работают. А мы будто кроты. Мы чистим и щипем шерсть в темноте за две копейки в сутки. Так же и сукно в темноте стрижем не меньше как по четырнадцати с половиной часов вот по этим песочным извергам, — и молодой сновальщик кивнул на большие песочные часы, высившиеся посреди квадратного двора.

— Против часов мы не ругаемся, — закричали приведенные драгунами, — мы не против суконного регламента, а темноты нет в законе.