Екатерина Ивановна Нелидова (1758–1839). Очерк из истории императора Павла I - [26]

.

Рассказ этот, не вполне, быть может, достоверный в подробностях, в высшей степени характеристичен для эпохи и действующих лиц, и в правдивости его нет доводов сомневаться. Искренно ли говорил Архаров Марии Феодоровне или, что гораздо вероятнее, желал выведать ее мысли, чтобы затем предать ее, — во всяком случае слова Архарова должны были возмутить императрицу. Любя своего супруга и вовсе не желая повторять событий 1762 г., Мария Феодоровна в то же время могла опасаться, что Павел узнает об этом разговоре от самого Архарова в извращенном виде, а она уже испытала несколько раз, что подозрения Павла, боявшегося за свой престол и безопасность, обращались совершенно неосновательно и на нее[129]: императрице оставалось только, ограждая Павла от слуг, подобных Архарову, позаботиться о скорейшем удалении Архарова из столицы.

Мария Феодоровна возвратилась из Москвы 7-го мая и поселилась в любимом летнем своем местопребывании, в Павловске, за 20 дней до прибытия Павла Петровича из поездки его по России. В этот относительно спокойный промежуток времени она имела полную возможность обсудить, вместе с Нелидовой, положение дел в империи при новом государе и те меры, которыми они могли бы предотвратить печальные последствия крутого нрава императора. Павел царствовал всего только полгода, а между тем правление его уже возбуждало общественное неудовольствие, в особенности в кругу дворянства, которое было тогда единственным культурным и политически сильным классом общества. Правительственная система Павла Петровича, оставшаяся в главных чертах неизмененной при его преемниках, заключалась в ослаблении значения дворянского сословия, в уничтожении его привилегий, сословных и экономических, в облегчении тягостей крестьянства и в водворении порядка и законности в России; короче, в его сознании, в основе его правительственных мероприятий, лежала мысль о равноправности всех пред законом, источником которого являлась власть монарха; щедрая раздача крестьянских душ в день коронации произведена была отчасти с административными целями: «у меня, — говорил Павел, — столько же полицеймейстеров, сколько помещиков», и одновременно с этим объявлен манифест об обязанности крестьян работать в пользу помещиков лишь три дня в неделю[130], — мера, на которую из боязни обидеть дворянство не решилась сама Екатерина во все 34-летнее свое царствование. Стесняемое при дворе, откуда Павел изгнал всех праздных царедворцев для определения в военную службу, вынужденное нести действительную военную службу со всеми ее тягостями, лишившись всех особых привилегий, связанных с зачислением младенцев в списки гвардейских полков и с переходом из гвардии в армию, — дворянство увидело себя ограниченным и в сфере чисто помещичьей власти, в отношениях своих к «крепостным», которыми оно, по мысли Павла, должно было управлять, а не держать их в кабале. Быстрота решений Павла, неумолимая строгость в их исполнении, делали положение еще более невыносимым. Павлу, прежде всего, недоставало умения достигать своих целей исподволь, постепенно, выбирая для этого средства более мягкие, менее обидные; напротив того, он спешил, как будто боясь не успеть во всем задуманном, и, проникшись сознанием полноты своей власти, предпочитал действовать мерами суровыми, хуже всего часто — полицейскими, вовсе не заботясь о выгодах и мнении отдельных личностей. Привыкнув распоряжаться у себя в маленьком хозяйстве, Гатчине и Павловске, где ему известна была вся подноготная и где ни одна мелочь не ускользала от его зоркого глаза, Павел Петрович полагал возможным приемы этого хозяйства применить и к жизни громадной империи, управляя ею самолично, не оказывая доверия ни одному из своих сотрудников, которых он менял по малейшему подозрению в чистоте их действий или даже по капризу. С целью добиться правды, желая открыть к себе доступ всякому обиженному и слабому, Павел велел установить у Зимнего дворца знаменитый желтый ящик для прошений, жалоб и доносов, которые все лично прочитывал, полагая на них всегда, по обыкновению, быстрые, решительные, но именно потому далеко не всегда обдуманные резолюции. Не было впрочем чиновника в России, который бы не боялся этого желтого ящика, не было такого преступления или такой несправедливости, которые не могли бы быть известны чрез этот ящик грозному государю, не знавшему пределов ни в своем гневе, ни в своей милости. Поэтому, насколько любили Павла Петровича низшие классы населения, настолько же трепетали его классы высшие, дворянство и чиновничество, а между тем они-то и окружали особу монарха, наполняя собою двор, гвардию и столицу и составляя единственный культурный класс общества. Прямого противодействия государю в то время еще не могло быть, но существовало глухое недовольство правительственною системой, стремление унизить ее, сделать смешною. В этом отношении Павел Петрович оказался легко уязвимым. Не ограничиваясь важными, коренными преобразованиями в строе народной и государственной жизни, он задумал установить, так сказать, патриархальную опеку над частною жизнью своих подданных, стремясь повсюду к ее простоте, порядку и единообразию: изданы были распоряжения против роскоши, определен был час, когда в Петербурге должны были быть потушены огни в частных домах, указаны были формы одежды, угодной государю, приняты были меры даже против употребления многих слов в русском языке в официальных бумагах и даже в разговоре, и нет сомнения, что эти меры, касавшиеся мелочей жизни каждого, были более отяготительны, чем какие-либо крупные реформы, так как, применяясь ежедневно, ежечасно, и ломая укоренившиеся привычки, они вызывали постоянное озлобление в обществе, в особенности при деятельности усердной не по разуму петербургской полиции, находившейся под начальством пронырливого и загадочного по своим целям и намерениям Николая Петровича Архарова. В особенности тяжело было для жителей столицы предписание всем выходить из экипажей при встрече с государем; дамы обязаны были в этих случаях становиться на подножку экипажа. Распоряжение это повело к тому, что при проезде Павла улицы пустели. Страсть императора к мелочам военной службы, крайняя чуткость к театральным и смешным экзерцициям ежедневного вахт-парада времен Фридриха II, от правильного исполнения которых, при страшной вспыльчивости Павла Петровича, зависела судьба солдат и офицеров, также усиливали всеобщее неудовольствие. Все это создавало крайне нервное напряженное состояние духа в служилом классе всей России, особенно же в жителях Петербурга и в лицах, приближенных к особе государя. Эта нервность отражалась в усиленной степени и на ее виновнике, самом Павле Петровиче, который, чувствуя глухую оппозицию своим мерам и будучи напуган ужасами французской революции, стал бояться бунтов и заговоров, в каждой случайной ошибке и неточном исполнении его приказаний видел умышленное неповиновение, признак революционного духа… Какая обильная почва для недоразумений всякого рода и интриг злонамеренных людей!