Егор Гайдар - [32]

«Вместе обсуждаем традиционные русские вопросы — кто виноват, что делать? В оценке брежневской действительности, идиотизма происходящего разногласий нет. Вопрос: можно ли что-нибудь изменить, если можно, то как? Идти в народ, клеить листовки, разворачивать пропаганду, готовить покушения на Брежнева и Андропова? Убедительных ответов нет. Постепенно приходит понимание, что советское общество при всем его видимом несовершенстве, при всем ханжестве идеологии, при очевидных экономических глупостях административной экономики на редкость устойчивая система, никакими булавочными уколами ее не поколебать».

Егор не пишет здесь прямо об эпизоде с листовками — хвастаться, собственно, нечем — благими намерениями? Да и в целом не очень приятный для него эпизод; отношения с четой Битовых, например, на долгие годы были разрушены, помирились они значительно позже. Да и нелегко, даже годы спустя, признаться открыто в том, что послушался отца и не стал совершать «подвиг».

Тем не менее основная идея «подвига» здесь подвергнута довольно подробному позднейшему анализу.

Видно по этому абзацу, что он над этим напряженно думал, и не раз.

«Булавочные уколы» — то есть самостоятельные, отчаянные вылазки одиночек — противопоставлены здесь чему-то иному, что еще ждет его впереди — фундаментальному изменению самой системы.

Изменению изнутри.

Но если Егор предпочел в своих воспоминаниях коснуться этого эпизода лишь завуалированно, то в воспоминаниях Ариадны Павловны всё выглядит куда более драматично.

«Мы стояли с Тимуром на балконе, — говорит она в фильме «Долгое время», — и смотрели в темноту, прижавшись друг к другу. Мы не знали, вернется он или нет и чем все кончится».

И верно. Гарантии того, что все обойдется, не было никакой.

И тем не менее право окончательного решения Тимур предоставил сыну. Он хорошо знал, что никакое грубое давление, никакой запрет в данном случае невозможны; вернее, так — насилие и запрет приведут к обратному результату. Он очень хорошо знал своего сына.

История со «знакомым кагэбэшником» была им, конечно, выдумана от начала до конца. Ни один из членов «подпольной группы» за эти листовки (которые пришлось потом сжигать) не пострадал, никаких неприятностей и вообще никаких последствий эта история не имела, что, конечно же, было бы невозможно, имей КГБ действительно реальную информацию о том, что происходит в МГУ. В сердце, так сказать, советского высшего образования.

Среди десятков историй с подпольными кружками, прокламациями, которых, повторяем, было немало в те годы, — этот вариант оказался самым вегетарианским.

Однако что-то очень знакомое чудится в словах Егора Гайдара. В том абзаце, где содержится глухое, и в общем, не очень охотное упоминание об этих листовках. «Идти в народ, клеить листовки…» — нет, «мы пойдем другим путем, не таким путем надо идти». Помните, откуда это? Да, из советских кинокартин и литературы о молодом Ленине. Все-таки очень сильны были эти советские мифы, стереотипы, очень сильно влияли они на сознание. Примерно то же самое говорил ему отец: вы ничего не измените, это булавочные уколы, на систему они не подействуют. Еще когда-то в Югославии Тимур говорил сыну: возможно, ваше поколение сможет что-то изменить через экономику. Изучай ее. Он по-прежнему верил в то, что изменения могут произойти — но постепенно.

В автобиографической книге Егор напишет: в доме отца собиралось немало интересных, ярких людей, и перечислит несколько фамилий — среди них будут и Лен Карпинский, и поэты Давид Самойлов, Юрий Левитанский.

Интересны, кстати, эти совпадения. Юрий Левитанский, поэт и фронтовик, с которым Тимур немало общался (так же как и с другими поэтами-фронтовиками), не раз упоминается в дневнике Нельской-Сидур о событиях 1968 года. Он не раз по ходу этих тревожных дней заходит в подвал, где располагалась мастерская Сидура. Москва — все-таки очень тесный город.

Но в том-то и дело, что упоминаемый Егором как друг отца Лен Карпинский (или другой друг, Егор Яковлев) — это только один круг его общения. А вот Давид Самойлов, Георгий Поженян — совершенно другой круг. А был еще и третий, и четвертый. А может быть, и пятый. Тимур — легкий, остроумный, порой язвительный, но всегда открытый и ясный собеседник — притягивал к себе многих, создавал вокруг себя целые сферы друзей. Это был его человеческий талант — может быть, главный.

Ариадна Павловна вспоминает: придешь порой домой, а вся прихожая завалена фуражками — к Тимуру пришли гости. Офицеры, генералы, адмиралы.

И это понятно. Отправляясь в очередную «военную» командировку, Тимур и там приобретал немало друзей.

Однако по-настоящему с армией, с прошедшей войной связывал его круг поэтов. Это были не только Юрий Левитанский или Давид Самойлов, человек тоже, как и Тимур, легкий, искрящийся, но как всякий гений, отдельный, особый, не сводимый ни к какому «кругу».

Тимур Гайдар дружил и много общался с детским поэтом Яковом Акимом, с поэтами Григорием Поженяном, Марком Соболем, уже упоминавшимся Марком Максимовым, Арсением Тарковским, Константином Ваншенкиным, Владимиром Орловым.