Егор Гайдар - [28]

Поэтому то, что крамола несостоявшегося журнала была «марксистской» (что и следовало из рукописи Лациса), придавало слежке за этой группой еще большее значение — а ее установили сразу, после случая с машинисткой.

Слежка ничего не дала, журнала как будто и не было. «Группа» Карпинского — Лациса не оставила кагэбэшникам никаких улик — документов, воззваний, листовок, писем — просто ничего. Однако в 1972 году решено было их всех для начала пропустить через суд партийный (Комитет партийного контроля при ЦК КПСС), и пусть ответственные товарищи решат, оставаться ли им в партии или нет, а там уже и «органы» подключатся.

Лацис подробно описывает, как несколько месяцев практически ежедневно его таскали на Старую площадь, описывает всех действующих лиц этой истории, «злых» и «добрых» партийных следователей, описывает сам суд (заседание Комитета партийного контроля), во время которого каким-то чудом его спас от исключения старый сталинский волк Арвид Янович Пельше (герой, кстати, тогдашних анекдотов, вместе с Брежневым) — спас из-за личной приязни к его отцу Рудольфу Лацису, латышскому коммунисту 1930-х. И как повернулась в связи с этим вся история: несмотря на то, что КГБ изъял рукопись «Перелома» и тщательно изучил его, несмотря на многолетнюю слежку за автором, Лациса все-таки не посадили и даже, отозвав из Праги, из редакции международного коммунистического журнала «Проблемы мира и социализма», позволили начать работу в академическом институте. Институты Академии наук тогда были традиционным местом ссылки опальных журналистов и редакторов.

Карпинского из партии на время исключили, но… тоже позволили работать в академическом институте.

Уволили из журнала «Молодой коммунист» всю группу Карпинского: Владимира Глотова, Игоря Клямкина и… тоже позволили работать в академическом институте.

Что ж это за волшебный институт такой? — спросит в изумлении читатель. Что в нем изучали? Уж не секрет ли всемирного счастья?

Как мы уже сказали, членов партии, не принявших поворот 1968 года, было в целом немало. «Неприятие» это выразилось у всех по-разному.

Кто-то просто отказался участвовать в идеологическом обеспечении агрессии, в оправдании ввода войск в Прагу. Не написал нужные статьи или брошюры, отказался туда ехать, не пришел на партийное собрание или вышел оттуда в знак протеста.

Был, например, такой Юрий Воронов, советский поэт, журналист, работавший в середине 1960-х главным редактором «Комсомольской правды». После пражских событий его карьера как руководителя советской печати закончилась, он стал собкором в ГДР, где и прослужил вплоть до самой перестройки.

Лацис в своей книге упоминает собкора «Известий» Владлена Кривошеева, который также отказался писать столь «нужные» редакции репортажи, был отозван и понижен в должности. Таких, конечно, были единицы. Но единицы эти были очень ощутимы на общем фоне. Они очень портили общую картину «единодушного одобрения».

Другие что-то написали, как Евгений Евтушенко: стихи, статьи, открытые письма.

Неважно, дошли они до самиздата или были перехвачены, как говорится, на старте — их авторов постигла та же участь.

Третьи выразили свое неодобрение устно и прилюдно — и об этом стало известно властям.

Но вот что любопытно — последствия этой Пражской весны в СССР, в основном, не имели репрессивных — в прямом смысле — последствий. Посадили участников демонстрации 25 августа 1968 года, вышедших с плакатами на Пушкинскую площадь (Наталья Горбаневская поначалу не была осуждена, но ее арестовали в 1969-м, а затем направили на принудительное психиатрическое лечение). Затем участились диссидентские процессы.

Но многих отправляли в «академическую ссылку».

Художник Владимир Овчинников («русский Бэнкси», как его сегодня величают в газетах) — инженер-строитель, тогда, в момент советской агрессии, работал в Монголии, находился в «длительной зарубежной командировке».

Так вот, услышав о вводе войск в Прагу, он быстро провел «социологический опрос» среди своих сослуживцев, как они относятся к вторжению. Проработал в Монголии он после этого недолго — его вызвали в посольство и сообщили о расторжении контракта.

Одних — как Воронова — высылали из Москвы за границу, снимая с должности, других высылали из зарубежной командировки обратно в Москву. Одних прятали в институте, младшим научным или аспирантом, других — из того же института увольняли.

Им не давали печататься в периодических изданиях, выпускать книги. Не давали работать в журналах и газетах. В издательствах вносили в «стоп-лист». Но просто жить — в общем-то не мешали.

Больше того, порой даже старались «усилить» ими потенциал этих научно-исследовательских институтов, которые занимались в СССР проблемами политического, социологического, экономического анализа. Большинство из них в эти годы написали диссертации, а то и по две, «начитали» и накопили громадный интеллектуальный багаж (благо «закрытые фонды» библиотек были для них доступны) и окончательно расстались с политическими иллюзиями 1960-х. А иной раз даже привлекались для написания докладов для высших сфер.

Это было непростое время для них — харизматичных, ярких людей. Бесконечное, застывшее, тяжелое время.