Его звали Отакар - [67]

Иногда уставшие чехословацкие солдаты проходили по деревням, которым удалось избежать разрушений, тем длинным украинским деревням с разрисованными глиняными домиками. Квартирьеры заранее определяли места размещения рот на отдых, и колхозники с нетерпением ждали прихода бойцов.

— Чехословаки идут!

Двери домов гостеприимно раскрываются.

В печке весело полыхает огонь, хозяйка наливает в ушат горячей воды для мытья, по избенке гуляет запах украинского борща. Откуда-то доносятся приятные звуки гармошки…

Валенки будто становятся тяжелее после каждого пройденного километра. Морозы ослабевают, днем снег начинает подтаивать. Из тыловых складов интенданты привезли сапоги, и бойцы с радостью обменяли на них свои валенки.

Недалеко от Волчанска в снегу застряла машина с провиантом. В тот день солдаты и офицеры батальона получили только по четыреста граммов хлеба. Помогли местные органы Волчанска и жители села. Они предложили чехословацким союзникам все, что имели. Вареную картошку, молоко, хлеб.

Кое-где на месте бывших деревень торчат одни лишь печные трубы. Люди живут в землянках. С плачем рассказывают они о гитлеровских злодеяниях. Впрочем, им можно и не рассказывать об этом, бойцам самим все хорошо видно, и горло их сжимается от горечи и жалости. Незабываемы впечатления: «Вокруг бледнеющего месяца образовался большой белый круг, местность погружалась в темноту. Видимость сократилась до нескольких десятков метров. Где-то здесь должно начинаться местечко, древний и славный Муром. Мы уже прошли возвышенность, которая на нашей карте была зарисована квадратиками домов, но никаких строений еще не увидели. По обе стороны дороги возвышаются небольшие холмы. Неужели этот проклятый туман так густ, что мы не заметили из-за него город? Куда по крайней мере подевались дома, которые должны стоять у дороги? Или карта не верна? Командир передового отряда несколько раз измеряет азимут. Все в порядке. Мы идем правильно.

И вдруг кто-то крикнул: «Да ведь это же не холмы, а то, что осталось от домов!» Кровь застыла у солдат в жилах. Никто не произнес ни слова… Все только до боли сжали кулаки. Холмики пожарищ на краю городка, засыпанные снегом и слившись таким образом с местностью, сменились еще более жуткой картиной разрушенных кирпичных стен и сожженных деревянных домов, и торчащими обгорелыми бревнами внутри городка. Бойцы не нашли ни одного целого дома… У одной из кучек пепла и битого кирпича жалобно завыла собака…»

Едва батальон дошел до ближайшего места отдыха, как редактор газеты «Наше войско» сел за стол в хорошо обогретой горнице, вытащил из планшета блокнот и начал писать:

«Мы, бойцы чехословацкого пехотного батальона, находясь на марше на советско-германский фронт, празднуем двадцать пятую годовщину Красной Армии. Для нас и не могло быть более лучшего способа празднования этой замечательной даты, не могло быть более выразительного проявления нашей преданности, благодарности и любви.

Проходя по местам январских боев с немецким фашизмом, сожженным и опустошенным деревням и городам, мы лучше, чем кто-либо другой, находящийся за пределами Советского Союза, ощущаем и понимаем ненависть советского народа к врагу, его героизм, мощь и силу его армии.

Мы горды тем, что будем сражаться в качестве ее составной части… Мы утомлены маршем, некоторые из нас вымотаны до предела. Соберите в кулак все свои силы. Издалека, из концентрационного лагеря, который называется «протекторатом», на вас смотрит наш многострадальный народ. На вас смотрит и измученная Словакия…»

Полковник Свобода периодически обгоняет на санях колонны батальона. Он должен устанавливать контакт с местными советскими органами, воинскими гарнизонами. Иногда он идет с солдатами, подбадривает их.

— Послушай, — сказал он в один из таких моментов ротмистру Квапилу, — многие твои ребята отстали. Иди поучись у Яроша, у него никто не тащится сзади.

Квапил послушался и побежал раскрывать секрет Яроша. Все оказалось гораздо проще, чем он думал. Командир 1-й роты шел не впереди роты, как остальные командиры, а сзади. Он видел все свое подразделение, подгонял отстающих:

— Вперед, вперед! Быстрее! Никаких расслаблений!

Если Ярош видел, что боец действительно выбился из сил и может упасть, он брал его под руку:

— Давай сюда винтовку! — Он снимал с плеча бойца оружие, — Понесу немного. Потерпи. Скоро придем.

Конец февраля, последний день изнурительного перехода. Бойцы преодолевали десятый и последний этап трехсоткилометрового марша. Началась распутица. Снег превратился в слякоть, глина в грязь, обувь намокла, стала тяжелой. Солдатам кажется, что скоро они вообще перестанут поднимать ноги.

К утру, когда горизонт на востоке окрасился в серый цвет, до чехословацких бойцов донесся отдаленный грохот канонады. О близости фронта свидетельствовал и гул самолета. Чей? Наш? Никто не знал. Его не было видно. Скоро они вплотную ощутят дыхание фронта.

В самом хвосте роты идут, собственно не идут, а бредут братья Томановы. Старшего зовут Вилем, младшего Йозеф. Последний день марша, эти последние девяносто километров окончательно их вымотали. Они выбиваются из последних сил. Отстают.