Крепкое здоровье и сила Василя будили в угасшей фрау Баумгартен волнение. Особенно ее пленяла улыбка, которая, подобно солнечному лучу, согревала заледеневшую душу вдовы. Его улыбка обезоруживала не только хозяйку в минуты наибольшего гнева, но спасала и других слуг от нападок разъяренной фрау.
Дарина знала, как тупеет язык и смягчается сердце сухой как доска фрау Баумгартен, только лишь она увидит Василя. И когда Дарине попадало от хозяйки, она беззлобно подтрунивала над мужем:
— Что же ты, голубь, не пришел выручить жену? Ведьма твоя снова бушевала. Пришел бы, усмехнулся что солнышко ясное, может, и утихомирилась бы, отстала от меня.
На это Василь добродушно улыбался, а Дарина покатывалась со смеху:
— Постой, вот пойду да позову ее, может, наконец, и тебе затрещину даст.
И хотя Василь прожил с Дариной десять лет, и уже растили троих детей, любовь их оставалась такой же сильной и свежей, как в дни юности.
Дарина, в отличие от мужа, была человеком общительным, любила поговорить о том о сем, интересовалась, как живут люди, что делается на белом свете. Потому она быстро научилась понимать, затем и говорить по-немецки. Любила Дарина делиться своими переживаниями с горничной Мартой, которая тоже была из крестьян, но умела читать и писать. Тихими вечерами в свободную минуту Марта рассказывала Дарине о жизни австрийских крестьян, о своей нелегкой сиротской доле.
В тот вечер, когда состоялся разговор Калиновского с Анной, Дарина почему-то долго не возвращалась домой.
Василь успел наиграться с детьми, с помощью старшей дочки Галинки накормил и уложил спать маленького Сашка. Галинке часто приходилось хозяйничать дома и присматривать за ребенком, так как мать всегда работала.
— Видать, детки, наша мамця опять задержится. Ложитесь спать, — сказал Василь дочкам, Лесе и Галине.
Василю и самому пора было укладываться, спозаранку он собирался ехать в село за фуражом для коней. Но Дарина могла вот-вот придти, и он задремал, сидя у стола.
— Хорошо, что ты еще не спишь, — разбудил его взволнованный голос Дарины.
— Что стряслось, Дарцю? На тебе лица нет…
— Дети спят? Сашко не плакал? Ой!.. — Дарина устало присела на скамейку и положила голову мужу на плечо.
— Ты чего так поздно? А это что? — показал он на большой саквояж у ног жены.
— Ой, Василько, не знаем мы горя! А как люди страдают…
— Ты о чем?
— Ой, Василько, родненький, любый мой! Надо пани Анну спасать. Ты не знаешь… Ведь пани Анна не жена пану Калиновскому.
— Неужели?
— Муж пани Анны — революционер. И русский царь казнил его. Маленький Славик не от пана Людвига, как мы все думали. Пани Анна вышла замуж за Калиновского не по-настоящему, как вот мы с тобой, а чтобы властям глаза отвести, своего мужа спасти. Но не помогло, казнили. Теперь пан Калиновский требует, чтобы она стала ему настоящей женой, а пани Анна не хочет. Пан Калиновский грозится сына отнять. Пани Анна плачет, боится этого ирода, у него же, сам знаешь, черт под полою, а сатана в кармане. Василько, родненький, надо помочь пани Анне! Она хочет спрятаться где-то с сыном, пока из Праги приедет ее мать.
— Помочь надо, — вздохнул Василь. — От лихого человека хоть полу отрежь да беги. Уж лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. Только… Вдруг фрау Баумгартен узнает?
— Кто ж ей скажет? Слушай, Василь, я с Мартой говорила. На время можно в село к ее матери. Марта поедет с тобой, а когда будете проезжать их село, оставишь там дивчину вот с этими вещами. Марта с матерью договорится. На обратном пути захватишь дивчину. Раньше десяти утра, сам знаешь, фрау не встает — у барона в карты дуются до трех ночи. Да и наши паны встают не раньше. Успеете, — Дарина говорила, переходя на шепот, чтобы их случайно не подслушали.
Она и не подозревала, что именно в эту минуту к их двери подкрался Шенке.
Минут двадцать назад он заметил Дарину, которая, крадучись, несла тяжелый дорожный саквояж. Сначала он ревниво подумал: «С каких это пор фрау Анна отдает в стирку свое белье не Грете, а кому-то другому?»
Шенке, увидя Дарину с саквояжем, встревожился. Если кухарка отобьет у Греты хлеб, той нечего будет здесь делать, ее уволят. А молоденькая фрейлен Марта пока что не благоволит к нему.
Но неожиданно словно сам дьявол шепнул Шенке на ухо: «Уж не обокрала ли эта кухарка Анну? Иначе почему она так испуганно озирается? Она боится, наверное, чтобы ее кто-нибудь не увидел».
Шенке припомнил события последнего вечера. «Конечно, кухарка умышленно так поздно задержалась наверху». Как холодная змея, в его душе зашевелилась злоба. Едкая, злорадная улыбка искривила тонкие губы лакея.
«Зачем проклятая баба дважды забегала к фрейлен Марте? Когда я туда заглянул, они испугались и сразу смолкли. Почему? Допустим, фрейлен жаловалась своей приятельнице, что я эту кошечку в темном уголочке поцеловал в шейку…»
Шенке осторожно сорвал кусочек папиросной бумаги с царапины на носу — следа ногтей фрейлен Марты.
«Проклятая баба, увидев меня, должна была бы рассвирепеть, а она, видите, испугалась. Да, да, испугалась! Обе они испугались. Почему?»
Шенке распирало любопытство.
«Проклятье! Доннер веттер! Фрау Баумгартен, как всегда, ушла к барону и засидится там за картами до полуночи, а о краже надо бы сообщить сейчас, немедленно, пока воры не успели куда-нибудь спрятать их до отправки в село».
