Крестцы, Тверь, Солигалич, Харьков… Так началась бродячая жизнь девушки, находящейся под надзором полиции… В горькие дни своей скитальческой жизни, обязанная еженедельно являться к местным полицейским властям, она прочла в газете сообщение о наказании Боголюбова. И поклялась отомстить.
Вера приехала в Петербург. И когда переступала порог дома градоначальника, сжимая в кармане револьвер, Вера знала и понимала, что приносит в жертву самое дорогое, что есть у нее, — свою свободу, свою жизнь.
Убить Трепова, по чьему приказанию истязали политического заключенного, девушке не удалось, она лишь ранила его. Но ее выстрел, как и ранее выстрел Каракозова, явился грозным предостережением самому императору Александру II. Теперь юная мстительница, заточенная в Петропавловскую крепость, ждала суда.
Сотни и тысячи лучших людей России томились в тюрьмах, на каторге, погибали на виселицах.
В то самое время, когда Ярослав Руденко ждал дня казни, в Петербурге закончился крупный политический процесс 193-х. Он слушался при закрытых дверях, и лишь много позже люди узнали, как тогда еще никому не известный юрист Петр Александров пригрозил обвинителю: «Потомство прибьет ваше имя к позорному столбу гвоздем… и гвоздем острым!». Сто человек было оправдано.
Петр Александров взялся защищать Веру Засулич. Его страстная, талантливая речь на следующий день появилась во всех газетах России и даже за ее пределами. Имя этого отважного борца за правду и справедливость было на устах всех честных людей. Он стал знаменитостью. Теперь все узнали о беззаконных действиях самодура — градоначальника Петербурга, которого Петр Александров на глазах всего мира пригвоздил к позорному столбу.
Веру Засулич удалось спасти не только от виселицы и каторги — ее оправдали.
Абсолютной неожиданностью прозвучало решение, которое зачитали Ярославу Руденко: смертная казнь ему заменялась бессрочной сибирской каторгой.
У Анны родился сын, здоровый, горластый, хотя Барбара сокрушалась, что уж очень-то ребенок худенький. Но Анна не могла нарадоваться им. Обычно задумчивое и грустное лицо се озарялось каким-то внутренним светом, когда она глядела на сына, безмятежно спящего у ее груди.
— Взгляни, мама, — говорила Анна, — это же копия Ярослава. Только вот глаза не его, мои… Ярослав Ярославович…
— Да, пора бы и окрестить нашего младенца, — озабоченно посмотрела на дочь Барбара. — Но придется подождать пана Людвига.
— Ни одного письма, — вздохнула Анна. — И почему он молчит?
— Вероятно, у него нет для нас утешительных известий, — тихо проронила Барбара. — Будем ждать и надеяться, что все обойдется благополучно.
Калиновский приехал неожиданно. Фрау Баумгартен, наблюдая за тем, как он заботится о белокурой красавице и ребенке, даже с некоторой печалью сделала вывод: теперь-то этот кутила и развратник бросит свою разгульную жизнь, остепенится и станет порядочным семьянином. Да, на вид эта полька — голубка, где же у нее взялась такая сила, чтобы удержать в своих лапках такого орла?
Как-то хмурым мартовским утром Калиновский ожидал какого-то важного сообщения. Ежеминутно посматривал он на часы и уже два раза справлялся о почте.
Шенке с вежливостью отлично вышколенного лакея отвечал:
— Еще нет, гнедигер герр.[20]
И вот, когда Калиновский уже собирался приступить к утреннему туалету, Шенке подал ему на серебряном подносе продолговатый зеленый конверт.
Калиновский поспешно вскрыл его, извлек телеграмму и прочел:
«Многоуважаемый герр Калиновский! Я воспользовался вашим сообщением, сделанным два дня назад. Чтобы Вы убедились, с какой оперативностью мы работаем, можете его прочитать в сегодняшнем номере нашей газеты. Этим самым я выиграл пари, жду расчета. С глубоким уважением.
Ганс Фишер».
По безразличному лицу патрона иной лакей ничего не понял бы, но Шенке, конечно, догадался, что Людвиг ждал именно этой телеграммы.
— Шенке, сходите на Страсбургштрассе и принесите сегодняшний номер «Арбайтер Цейтунг»,[21] — приказал Калиновский.
У Шенке от удивления вытянулось лицо. «Герр Калиновский читает «Арбайтер Цейтунг»! Неужели и он стал социалистом? Вот удивится фрау Баумгартен, когда узнает об этом! Пойду за газетой, а потом расскажу фрау», — решил Шенке и вышел.
Калиновский успел побриться, принял душ, завязал розовый галстук, надел кремовый жилет и поверх него — голубой бархатный халат, подпоясался черным шелковым с вензелями поясом. Теперь он сидел в своем кабинете и завтракал. Вспомнился позавчерашний вечер в «Цигойнер келлер»[22] и полупьяный хвастливый репортер из «Арбайтер Цейтунг» Ганс Фишер.
«Ну и падки же эти молодчики на сенсации, — подумал он. — И как быстро напечатали. Этот Ганс Фишер оказался деловым человеком, — Калиновский усмехнулся. — Гм, делец! Услышать кем-то придуманную ложь и напечатать ее в газете, выдавая за правду, — это скорее легкомыслие и мошенничество, чем деловитость. Между тем, Ганс Фишер все же молодец, он помог мне. Теперь посмотрим, куда денутся ваши гонор и упрямство, пани Анна. Не станете же вы теперь доказывать свою верность его могиле? Знаю я этих женщин! Дешевы их слезы… Правда, вы не похожи на тех, которых я знаю, но это, наверное, потому, что я хочу владеть вами. Вы же не женщина, а клад! Да, выходит, я женился на сейфе с отцовским золотом?»
