Его семья - [37]

— Столетняя не столетняя, а молодость, считайте, прошла, — машинально опуская шторы, говорила Кушнир. — Я когда-то таким сорванцом была… — покачала она головой. — Девчонок не признавала, всегда с ребятами…

Она вдруг умолкла, удивленно раскрыла глаза. Услышав, как резко хлопнула дверь, обернулся и Яков.

В дверях стояла Нина.

— Что тебе? — спросил Яков, чувствуя, что сейчас должно произойти что-то невероятное. — Что тебе? — повторил он, шагнув к ней.

Но Нина даже не посмотрела на него. Сузив глаза, она шла прямо на Людмилу Ивановну…

* * *

Совершенно обессилев, Горбатюк упал в кресло и застонал. Людмила Ивановна, раскрасневшаяся и злая, приводила в порядок растрепанные волосы.

— Пойду к редактору, пусть забирает меня отсюда куда-нибудь, — быстро и взволнованно говорила она. — На черта мне эти семейные радости!

— Она вас и там найдет, — утешил ее Руденко.

Он уже подпирал спиной печь с таким видом, будто ничего и не было, будто не он, прибежав сюда на крик, оттаскивал Нину от Кушнир.

— Зачем ты милицию вызвал? — спросил Яков. — Мало мне этого срама?!

— А я и не вызывал. Это я просто, чтоб Нину напугать. Я другой рукой вилку придерживал, — объяснил Руденко.

Кушнир засмеялась. Яков ошеломленно взглянул на нее, стремительно вскочил с кресла:

— Черт вас разберет! Тот спокоен, как китайский божок, а эта смеется!.. Я с ума скоро сойду…

Людмила Ивановна ушла домой. Руденко что-то толковал Якову, но он не слушал его. Решение уже созрело, и он хотел остаться один.

— Пойдем ко мне, — сказал наконец Николай Степанович.

— Хорошо, пойду, — согласился Горбатюк, зная, что Руденко все равно не отстанет от него. — Только я попозже. Мне еще передовую вычитать…

— Смотри же, приходи.

Как только Руденко ушел, Яков пошел к выпускающему и спросил:

— Сегодня объявления о разводе идут?

— Два, Яков Петрович, — ответил выпускающий, который, несмотря на то, что приехал новый секретарь, продолжал относиться к Горбатюку так, словно тот оставался его непосредственным начальником.

— Нужно заменить одно объявление. Сделаешь, Вася?

— А где оно?

— Я сейчас дам. Только принеси, пожалуйста, гранки тех, что должны идти сегодня.

Вася принес гранки, стал за спиной Горбатюка.

— Я сам занесу тебе, — сказал Яков, чувствуя, что при Васе он не сможет написать ни одного слова.

XXVI

Придя на работу, Горбатюк несколько раз перечитал объявление, напечатанное в газете. Потом сидел, машинально водя ручкой по листу бумаги, а когда позже взглянул на него, то увидел, что весь лист исписан одной и той же фразой: «По делу о разводе…»

Кто-то резко рванул дверь. Яков грузно поднялся и увидел Нину.

— Что ты? — бледнея, спросил он. Спросил потому, что должен был что-то сказать.

— Вот… — всхлипнула Нина, протягивая ему измятую, скомканную газету. — Вот…

Но слезы мешали ей, и, швырнув газету на пол, она выбежала из комнаты.

Якову почему-то очень захотелось вернуть ее, но он взял себя в руки. Только шагнул к дверям, поднял валявшуюся на полу газету, которая все же была цела, как ни мяли и ни комкали ее.

Сжимал газету в руке и прислушивался к приглушенным рыданиям жены, стоявшей по ту сторону дверей.

Часть вторая

I

Осень явно задержалась в пути, а лето насмехалось над всеми календарями и прогнозами погоды, предвещавшими похолодание и дожди. Чувствуя свой близкий конец, оно хотело оставить у людей добрую память о себе и каждое утро выводило солнце на чистый горизонт, подметая на небе случайные тучки.

Люди ходили в белых костюмах, в платьях и блузках самых нежных цветов, подставляя солнцу загорелые лица и руки. Каждый вечер в парках гремела музыка духовых оркестров и на танцевальных площадках кружились пары. Девичьи юбки то распускались пышными цветами-колокольчиками, то обвивались вокруг ног партнеров по танцам, туфельки легко скользили по истертым доскам. И нежный румянец, и блестящие глаза были красноречивее любых слов…

А подальше от света, подальше от веселого шума, в темных аллеях, над притихшей рекой — влюбленные пары. Приглушенный девичий смех, ласковый шепот, долгое молчание…

Леня регулярно приходит домой в час или два ночи. Стучится в окно — иногда минуту, иногда дольше, в зависимости от того, очень ли устал за день Горбатюк.

Яков чертыхается, открывает окно. Пока Леня влезает, стараясь не испачкать костюм, Яков грозится пойти в институт — пожаловаться директору на его лаборантку, которая забрала у парня последние крохи ума и скоро сведет его в могилу. А Леня тихонько раздевается и молча ложится в постель.

— Ты уже линять начал!..

Леня предпочитает промолчать.

— Хоть бы познакомил меня с ней, — продолжает Яков. — Может, она и не стоит тебя.

— Не познакомлю, — наконец отзывается Леня.

— Почему?

Леня только вздыхает.

Он быстро засыпает, а Горбатюк уже не может снова заснуть. Зажигает папиросу, подходит к окну.

Да, ночь хороша…

Все стихло, лишь где-то на окраине города не умолкает оркестр. Мелодия вальса, приглушенная расстоянием, плывет над дремлющими деревьями и замирает у каменных стен домов. Кажется, что рождает ее сама темнота, что летит она от звезд, с далекого неба. Будто там кто-то большой и темный, взявшись за голову прозрачными руками, раскачивается из стороны в сторону, грустя о своих побратимах, павших на далеких сопках. Он смотрит огромными глазами на небольшую, ярко освещенную площадку, где кружится одинокая пара, и все тоскует о погибших в бою товарищах.