Его семья - [17]

Но вот Галочка сталкивалась с новым предметом.

— Что это? — спрашивала она, увидев на картинке большой, разрисованный в радужные цвета парашют.

— Это парашют, — объяснила Нина. — Па-ра-шют.

Галочка долго смотрела на картинку, раздумывая над доселе неизвестным словом.

— Па-ра-шют! — радостно засмеявшись, наконец произнесла она. — Парашют! А что это? — спросила, указывая пальцем на другую картинку.

— Мотоцикл.

Это слово было труднее, и Галочка долго стояла, напряженно морща лобик. Но вот глазенки ее торжествующе заблестели:

— Ма-ма-цик? Мамацик!

Теперь Галочка уже более или менее правильно произносила все слова, но фразы строила по-своему, и они благодаря совершенно неожиданным оборотам получались удивительно комичными…

В последнее время Нина серьезно тревожилась за Олю: девочка похудела, стала нервной, ночью часто просыпалась от кошмарных сновидений. Нина водила ее в детскую поликлинику.

— Она у вас очень впечатлительна, — сказал старенький врач. — Ей необходим покой…

Покой! Его-то как раз и не было в их доме… И мысли Нины снова сошли на проторенную дорожку.

Но она не хотела сейчас думать о Якове, знала, что достаточно ей отдаться этим тяжелым осенним думам, как она уже до вечера не сможет найти себе места.

«Пойти к Юле?» — спросила себя и сразу же ответила: «Нет». Сейчас вид веселой, беззаботной Юли будет раздражать ее. К тому же она чувствовала такую непривычную слабость, что не хотелось двигаться, а только сидеть бы вот так, ни о чем не думая, ничего не желая. «Разве почитать?»

Достала с этажерки книгу, медленно раскрыла ее…

Не читалось. История, изложенная в романе, герои, их поступки, которыми еще так недавно восторгалась Нина, сегодня казались мелкими, незначительными, лишенными глубокого смысла. Она рассеянно перелистывала страницы и думала совсем о другом: о своем заявлении, о том, что поведение Якова будут обсуждать на партийном собрании…

Года два-три тому назад Нина почти не задумывалась над своей дальнейшей судьбой. Была довольна собой, детьми, мужем и не желала для себя другой жизни. Поэтому сейчас она хотела лишь одного: чтобы вернулись прежние счастливые дни, чтоб все снова стало на свое место.

Нина отбросила книгу в сторону. В доме царила тишина, особенно ощутимая после шума, который всегда подымали дети. Только блестящий квадратный будильник поспешно отстукивал секунды, словно куда-то спешил и все никак не мог успеть.

А ей некуда было спешить…

На мягкой кушетке было тепло и уютно. Но ни тепло, ни уют не могли успокоить душевную боль.

Пытаясь с головой уйти в повседневные домашние заботы, Нина подсознательно оберегала себя от мысли о неизбежном «завтра», которое неумолимо надвигалось на нее и угрожало окончательно разбить все еще не угасавшую в ней надежду на лучшее будущее. С упорством человека, который ни за что не хочет отказаться от привычного уклада жизни, Нина продолжала надеяться, что разлад между нею и мужем окажется не таким уж серьезным, что Яков опомнится, снова станет прежним, и возобновятся те хорошие отношения, которые продолжались между ними много лет и без которых она не мыслила своей дальнейшей жизни.

Эта надежда основывалась главным образом на том, что, вспоминая свои стычки с мужем, Нина не видела серьезных, по ее мнению, причин, которые могли бы оправдать разрыв между ними. Если б она изменила ему или совершила другой, не менее позорный поступок, тогда это было бы понятно, и она, возможно, не мучилась бы так. Но ведь их ссоры всегда начинались с мелочей, с неосторожно брошенного слова…

Правда, Яков больше всего свирепеет, когда она начинает ревновать его, позволяет себе хотя бы намек на его неверность. Тогда он приходит в бешенство, кричит, что она глупа, что она, видно, сама такая, если плохо думает о нем. Но при чем же здесь она? В чем ее вина? Лишь в том, что она не может молчать, как хотелось бы Якову? Но разве можно приказать сердцу: «Молчи!», если оно просто разрывается от нестерпимой боли…

Нина сейчас больше всего хотела, чтобы он не уходил от нее, избавил ее от страха перед будущим, который так мучил ее. Даже когда писала заявление и относила его в редакцию, она прежде всего думала об этом…

Нет, нужно гнать от себя все тяжелые мысли! Иначе можно сойти с ума…

Она достает с этажерки другую книгу, листает страницы и находит исписанный, уже пожелтевший листок бумаги. Это было старое письмо от давнишней школьной подруги, на которое она не ответила… Нина долго смотрит на письмо и не может вспомнить, как оно попало сюда.

Но, боже, как она обрадовалась ему сейчас! Была готова целовать его, говорить с ним и плакать над ним, словно перед ней была сама подруга, ее черноволосая, бойкая Марийка, которая никогда не знала усталости, которую ничто не могло довести до отчаяния, даже «неуд» в дневнике…

Марийка, Марийка! Если бы ты знала, как больно, как невыносимо больно твоей подруге! Со свойственной тебе решительностью ты, наверно, бросила бы все на свете, чтобы примчаться сюда.

Нина склоняется над письмом, читает, улыбаясь сквозь слезы:

«Здравствуй, Нинок!

Пишу тебе прямо из аудитории. Все уже разошлись, и я осталась одна. Правда, этой возможности хотел лишить меня один из моих верных рыцарей, но я выпроводила его за двери, приказала стоять и не дышать, пока не закончу это письмо. Видишь, на какую жертву я пошла ради тебя, мой хороший, мой глупенький, мой любимый Нинок!..»