Его последние дни - [80]
— Ну вот у нашего героя два сына.
Костя только ругнулся, но не выдержал и все-таки спросил:
— А он второго сына узнает в психозе?
— Нет, — вздохнул Даниил. — Ну, то есть не совсем. Братом считает. Все логично, в этом смысле.
— Интересно, что по этому поводу думает сын, — покачал головой Костя.
Даниил наконец-то услышал в его голосе хоть какие-то чувства. Интерн еще не умеет наглухо закрываться от всего. К счастью.
— Сын его сюда и отправляет каждый раз. Предлагает написать книгу про дурку, мол, интересная, глубокая тема. А он якобы поможет выбраться, если что-то пойдет не так.
— И почему он соглашается? — вдруг спросил Костя.
— Ну, тут масса возможных ответов. Предполагаю, что где-то в глубине понимает, что ему нужна помощь. Эта здоровая часть, кстати, то, с чем и надо работать. Ты обратил внимание, что в диалогах он периодически не понимает, о чем я говорю или даже с кем?
— Угу. А что в итоге с обстоятельствами смерти сына?
— Ничего. Никто не знает. Действительно надышался азотом. Но нет ни записок, ни чего-то подобного. Опять-таки, это не важно, реальность в данном случае не имеет значения. Я знаю один случай, когда парень разбился на машине, а его отец почему-то решил, что это самоубийство.
— Это вина так работает? — уточнил Костя.
— Видимо, — кивнул Даниил. — Она же мешает лечиться. Виновный должен быть наказан. Думаю, это тоже часть мотива отказа от лечения. Не только нежелание потерять сына окончательно. Он как бы несет его крест и считает, что это заслуженно.
— Ну… Нельзя сказать, что это совсем не так… — заметил Костя.
— Тогда всем нам можно по кресту вручить. Кому и два-три. Что теперь делать? Кто виноват, что в девяностых от ПТСР не лечили? Что вообще не до того было? И, кстати, считай, вся страна страдала от кризиса идентичности. Вот был ты советский человек, а теперь кто?
Даниил понял, что увлекся и ушел от темы. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и прийти в себя.
— Ну, Архан понятно, — сказал Костя, продолжая просматривать страницы книги. — А что за Андрей?
— Ну, тут у меня два варианта. Либо это критикующая часть, либо непосредственно образ сына. Вообще, вся эта рекурсивная история прямо-таки кладезь символов для каких-нибудь юнгианцев.
— Ладно, но насколько правдиво то, что он описывает? — остановившись на каком-то эпизоде книги, спросил Костя. — Вот история с лужей, например.
— Понятия не имею. Но явно в основе реальные события. Посмотри вообще, какой получается странный конфликт. Отец считает себя сыном. Причем сыном, ненавидящим отца. И выдает максимально жуткие интерпретации происходивших когда-то событий.
— То есть это какая-то странная месть? — подхватил Костя.
— И да, и нет. Месть не настоящего сына, а того, каким его видит отец.
— Но выдержать это невозможно, поэтому просыпается отцовский защитник — Архан!
— Вроде того.
— Это какой-то ад, — покачал головой Костя. — Он сам себя переваривает фактически. У него вообще есть шанс выбраться из этого?
— Я бы сказал, что если и есть, то ускользающий. Тут очень тяжело действовать снаружи. Хотя бы потому, что внутри безумнейшая каша. Да и опять-таки, он не хочет лечиться. Хотя в этот раз есть некоторая надежда. Он сказал, что устал бегать.
— Это ладно, тут есть кое-что поинтереснее! — заявил Костя.
— Подожди! — остановил интерна Даниил. — А почему ты сказал, что с Арханом все понятно?
Открылась дверь, и в ординаторскую вошел доктор Гусейнов.
— Доброе утро, коллеги! Даниил Андреевич, там ваш дурак очнулся. Пока не соображает ничего, но я его вроде поправил. Сейчас поспит немножко, и можно работать.
— В каком смысле? Я же просил…
— Я ничего не делал, — отрицательно помотал головой Гусейнов и положил на стол папку. — Он сам. Дописал же.
— Что дописал?
Вместо ответа Эмиль указал пальцем на книгу. Даниил внимательно и требовательно посмотрел на интерна. Костя почувствовал себя неловко.
— Ну я об этом и хотел сказать! — Он спешно протянул несколько листов доктору.
Даниил молча взял их, положил перед собой и стал разбираться в чудовищном почерке.
— Теперь шансы возросли? — поинтересовался Костя.
— До уровня статистической погрешности, — ответил вместо коллеги доктор Гусейнов.
— Эмиль Анварович, — вздохнул Даниил. — Это не значит, что за эти мизерные проценты не нужно бороться.
Костя понял, что этот спор длится не один год.
— Вы считаете, что у него нет шансов? — спросил он у Гусейнова.
— Я считаю, что меня как доктора это не должно волновать. Ко мне поступил пациент. Я его осмотрел. Убедился в отсутствии негативной симптоматики. При необходимости стабилизировал препаратами. Выдал заключение и порекомендовал лечение. Дальше — не моя зона ответственности. Хочет лечиться — отлично, не хочет — его дело.
— Подождите, — удивился Костя. — То есть вы бы его выписали, даже если бы он не понял, что он на самом деле не сын, а отец?
— Да хоть святой дух, — пожал плечами Гусейнов. — Мне-то что? Угрозы жизни и окружающим нет? Ну и все.
— Но он считает себя другим человеком!
Гусейнов посмотрел на Костю как на потенциального пациента и несколько сочувствующим тоном пояснил:
— Константин, вы видели, что в мире происходит? Мужчины считают себя женщинами, женщины — мужчинами. И те и другие периодически считают себя гендерфлюидными единорогами. И что мне, всех в дурку? Или всех вылечить? Или что?
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.