Его последние дни - [32]

— Ну, об этом многие говорили. Мол, не мог он такое написать сам. — Теперь я, наоборот, во всем ему поддакивал.

— Именно! — Мопс поднял палец и потряс им, отчего я тут же представил его бородатым, грозным и охочим до извинений. — Вы умный человек. Вам сразу понятно, что такой, как он, не мог написать такую прекрасную книгу!

— Какой? — Интересно, как он себе представляет Зыгаря?

— Он же совершенно не болеет! Он не чувствует, понимаете?!

Я задумался. Понятно, что его представления об авторе книги — это чушь. Но вот формулировки…

— Что значит «не болеет»?

— То и значит. Искусство подразумевает способность пропускать все через себя — а это больно. Прекрасное не рождается из страха, прекрасное всегда выражение огромной любви. Такой большой, что она в человеке не помещается. Вот поэтому больно. Понимаете?

— Ну, более-менее, — нехотя признался я. — А кто же умеет так творить?

Ответ мне, конечно, был известен, но я хотел услышать, как именно он его сформулирует.

— Ваш покорный слуга.

Мопс приложил ладонь к груди и изобразил поклон, отчего жидкие волосенки у него на голове встревожились. В больничной пижаме он выглядел особенно жалко.

— Ну так и отлично. Вы же должны быть рады.

— Это почему?! — удивился он.

— Благодаря Зыгарю ваша книга стала очень популярна. Сами вы такого бы не добились.

— Не добился бы, — повторил он неуверенно.

— Считайте, он вашу любовь распространил.

— Но я же… — Он постучал себя по груди ладонью, во взгляде появилась тревога и растерянность. — Это же я ее написал!

— Да, а он дал всем возможность ее прочесть, — продолжал я давить.

— Но она моя! — Мопс снова начал заводиться. — Моя! Это я ее написал!

— И что?

— Она принадлежит мне!

— Как видите, — нет. — Я равнодушно пожал плечами.

Мопс закричал, влез на кровать и, не прекращая кричать, стал топать ногами, мотать головой и странно дрыгать руками.

— Моя! Моя! Моя!

Я сел на кровати, не зная, что делать. Сыч никак не реагировал, а второй горизонтальный, мирно храпевший все время нашего спора, проснулся и заплакал как ребенок. В палату вбежал санитар.

— Да еб твою мать!

Мопс орал, уже нечленораздельно, горизонтальный плакал и кутался в одеяле, даже Сыч беспокойно заерзал. Я прижался спиной к стенке, не зная, чего ждать.

В палату вбежал еще один санитар, наверное, это первый его позвал. Оба подскочили к беснующемуся и в один момент сдернули его с кровати. Поймали на руки, скрутили и прижали к койке. В палату вошла сестра. Приблизилась к санитарам и что-то сказала им. Я не расслышал из-за воплей Мопса. Санитары чуть расступились, уступая ей место, но по-прежнему контролируя буйного. Сестра наклонилась над ним и, вероятно, сделала укол. Хотя я не увидел шприца или лекарств, только заметил, как она быстро сунула руку в карман и отстранилась от больного.

Мопс стал затихать. И это было даже страшнее, чем припадок. Как будто жизнь покидала его тело. Вся энергия и ярость иссякли. В палате стало тихо. Только горизонтальный плакал как безутешный родственник на похоронах.

Сестра посмотрела на меня, раздумывая, стоит ли проводить со мной беседу. В итоге ничего не сказала. Она села на кровать к плачущему, принялась успокаивать его, поглаживая и приговаривая что-то вполголоса. Кажется, сестра пела колыбельную.

Я встал с койки и, растолкав санитаров, поспешил из палаты. Окинул коридор взглядом, не зная, куда себя деть. Снова в туалет? Все время там сидеть, что ли? В комнату досуга? Опять новости. Куда деться? Господи, куда?

Так ничего не придумав, я просто привалился спиной к стене и закрыл глаза. До меня будто бы дошло, что вокруг дурка, что мне тут не место, что это все нужно срочно прекращать, иначе я действительно свихнусь. Я не такой, как они! Они все больные!

— Курить хочешь? — спросил кто-то.

Я открыл глаза, прежде чем ответить, и понял, что вопрос задали не мне. В дверях второй палаты стоял санитар, один из тех, что скручивал Мопса, и обращался к кому-то скрытому от меня стеной. Я не слышал ответа, но по контексту понял, что он утвердительный.

— Тогда полы помой, а я тебя свожу.

— Я тоже хочу! — выкрикнул я. — Только дайте швабру!

Санитар повернулся ко мне, осмотрел меня с ног до головы и отвел взгляд.

— Да ладно, тебя так свожу.

— С чего бы? — спросил я с вызовом.

— Ты бы лучше других больных не доставал, — ответил санитар невпопад. — А то вообще никуда не пойдешь! Ясно?

— Знаешь, как в таких случаях отвечал Бисмарк?

Санитар нахмурился: с одной стороны, он не хотел выглядеть невеждой, а с другой — любопытство дело серьезное.

— Ну и как?

— У России два врага — чернослив и курага.

Я засмеялся и, не дожидаясь реакции, двинулся в комнату досуга. Пошел он к черту со своими командирскими замашками. Будет меня еще этот сопляк отчитывать.

К счастью, телевизор был выключен. Три психа под присмотром санитара рисовали восковыми мелками. Я не стал присоединяться к их творческому процессу, сел подальше от них и закрыл глаза.

Это оказалось опрометчивым решением. Искаженная припадком фигура Мопса, как ожог на сетчатке, проступила перед глазами.

Зачем я вообще его довел? В какой момент разговора решил, что нужно разозлить этого бедолагу? Воображение мгновенно подсказало ответ.