Его любовь - [47]

Учитель так и присел:

— Ого-го! Силы у тебя еще дай бог каждому!

Отпустив сухощавую руку учителя, Микола закрыл лицо ладонями и, содрогаясь всем телом, неожиданно зарыдал, как недавно рыдал Артем на плече у своей жены. Тогда Микола не мог понять этого, с насмешкой воспринял такое выражение мужских чувств, а сейчас…

Учитель не утешал его: осторожно усадил на плетеный стул и молча встал позади, положив на остро торчащие плечи Миколы свои бледные руки с длинными пальцами. Стоял, пока Микола не успокоился.

— Да-а, — сказал наконец учитель, грустно вздохнув. — Здорово тебя потрепала европейская цивилизация.

— Простите, — тихо произнес Микола, — я и не подозревал за собой такой слабости.

— Ничего, ничего. Это все теперь позади. А впереди — хороший ужин, — пошутил хозяин.

— Спасибо. Как только стемнеет, я пойду…

— Нет, дорогой, сегодня ты уже никуда не пойдешь, — заявил учитель.

— Почему? — удивился Микола. — Надо поскорее попасть в отряд. А здесь оставаться опасно.

— Из города так просто не выбраться: патрули, полиция, засады. Совсем как у Тараса Шевченко: «Свет, велик, а некуда деться…» И у ворот часовой.

— Я уже стольких часовых обошел, что начинаю думать, будто я не похож на живого, если они меня не замечают.

— Все равно сегодня не пойдешь, — повторил учитель. — Дело вот в чем. Имеется чистый аусвайс[5]. Заполнен он будет на тебя. Будто бы ты, Микола, агроном и ездишь по окружающим селам собирать для васильковского гебитскомиссара продукты. Утром сюда, к нашему дому, подъедет повозка с ездовым-полицаем (свой парень, он обо всем будет знать), и ты с ним выедешь из Василькова: так удобнее, особенно для твоих ног, да и безопаснее. А завтра-послезавтра будешь уже у Шамиля. Будешь и в отряде. Отомстишь за все. Навоюешься, — добавил он грустно. — Хотя в школе я вас этому и не учил.

Учитель задумался, потом продолжил:

— Жил ты, Микола, недолго, но пережить тебе пришлось так много. Об этом должны узнать люди…

— Но сумею ли я все вспомнить? — усомнился Микола.

— Когда-то, еще в гражданскую, мне один раз пришлось умирать, — сказал учитель, — и я помню это до малейших подробностей, будто произошло все это вчера или даже сегодня. А ты целый месяц умирал ежеминутно! Ты не забыл ничего, не мог забыть — поверь мне. И не забудешь никогда. Каждое мгновение Бабьего яра отложилось в глубочайших тайниках твоей памяти, и стоит лишь обратить туда взор, как вновь все предстанет перед твоими глазами. И выжил ты прежде всего для того, чтобы не забывать этого никогда, чтобы рассказать обо всем людям и… И всему человечеству!

Хозяйка внесла зажженную свечу, воткнутую в горлышко бутылки из-под уксуса. Поставила на стол, осторожно прикрывая ладонью слабый огонек.

А учитель тем временем принялся что-то искать в ящиках письменного стола. Перебирал какие-то бумаги, и Микола, приглядевшись, заметил: из старых ученических тетрадей он отбирает менее исписанные.

Отобрав три-четыре таких тетради, он положил их аккуратно на край стола. Подвинул поближе к себе «непроливайку» — белую ученическую чернильницу с узким отверстием. Взяв ручку, тоже самую обыкновенную, школьную, и наклонившись к свече, осмотрел перо, подергал кончик пальцами.

— Скажите, пожалуйста, — спросил Микола, — а не могут сюда нагрянуть? Часовой, например?

— Не думаю. Это фронтовая часть, танкисты. Снабжение хорошее, ведут себя заносчиво. Для них мы — туземцы. По крайней мере, ни разу еще не наведывались. И с улицы никто из полицейских не сунется: ведь во дворе часовой-немец. Словом, как говорится: «Нет худа без добра». А для связи со своими у меня бывает только один полицай, твой завтрашний попутчик.

— Не о себе беспокоюсь, о вас, о квартире.

— Все предусмотрено, насколько возможно сейчас что-либо предусмотреть.

Затрепетал огонек свечи, как бы напоминая о себе, и прозрачная стеариновая капля покатилась вниз, коснулась холодного стекла и сразу застыла, как слезинка. Учитель озабоченно посмотрел на свечу: наверно, прикидывал, хватит ли ее для долгой беседы. Поднялся, вышел.

При тусклом освещении все в комнате выглядело необычным. Только теперь Микола заметил, что окно затемнено не просто плотной бумагой, а школьной картой земных полушарий. Но сейчас висела она не так, как обычно, а вертикально, и такое неестественное расположение полушарий как бы символизировало, что сделала с нашей планетой война. И еще показалось ему: будто кто-то пристально наблюдает за ним, из глубины тревожных сумерек всматривается в хилый огонек, в застывшую, как слеза, стеариновую каплю, в глупо перевернутые полушария земли. Шевченко! Да ведь портрет поэта всегда висел на этом месте!

Портрет Кобзаря и теперь, в ужасную пору вражеской оккупации, оставался на своем месте, вселяя веру, что все будет хорошо, так, как и должно быть у людей.

Возвратился со свечой учитель, заметив завороженный взгляд Миколы, улыбнулся:

— Вот-вот, и Тарас будет свидетелем. С его благословения и начнем.

— Что?

— Запись.

Микола напряженно потер лоб.

— А может быть, лучше я расскажу все, что смогу припомнить, а вы потом сами запишете?

— Э, нет, — решительно возразил учитель. — Ты расскажешь, а я что-нибудь забуду или перепутаю. Это должен быть документ. Подробный, точный, с цифрами, датами, фамилиями. И подписан он должен быть очевидцем. Записи эти я передам в партизанский отряд, а оттуда переправят их в Москву, в штаб партизанского движения. Сделаем несколько копий. Мало ли что может случиться с тобой или со мной. А документ этот должен стать известен всем и сохранен для истории! Понятно?