Его любовь - [46]

— У-угу, — разочарованно протянула девчушка: конечно же ей интереснее было бы отнести записку. Ну, что ж… можно и на словах передать. Это, наверно, тоже очень важно. Накинула на голову платок с бахромой, завязала его концы на шее и, как маленькая старушка, засеменила к выходу.

— Умница, — улыбнулся Микола ей вслед.

— Ага, моя помощница, — похвалила дочку хозяйка.

Хозяйка возилась у печи, а он сидел и ждал. Наконец заскрипела калитка — и впереди девочки во двор торопливо вошла старушка. Сразу узнал — жена учителя. Узнает ли она его, такого?

Узнала.

— Пойдемте, Микола, — сказала она.

Микола поблагодарил хозяйку, поцеловал девочку и вышел вместе с женой учителя. До школы было недалеко, но по улице проезжали немецкие машины, по дворам слонялись солдаты, и Миколе неожиданно показалось, будто он снова оказался там, откуда из последних сил бежит уже целую неделю.

Вот и школьный двор. На бывшей волейбольной площадке темнеют пятнисто разрисованные для маскировки танки, и рядом, и дальше — тоже танки и длинные, покрытые черным брезентом машины. Взад и вперед прохаживается часовой в каске, с автоматом на груди. Конечно, ему и в голову не может прийти, что охраняет он не только свои танки, но и партизанскую конспиративную квартиру — от каких бы то ни было полицейских проверок..

Домик учителя стоял у дороги на краю школьного двора.

— Нам повезло, — сказала жена учителя, переступив порог своего жилища. — Проскочили!

Микола приблизился к окну и, прислонившись к стене, пристально всматривался в утреннюю суету во дворе. Опять рядом фашисты — расхаживают, как дома, хохочут, толпятся вокруг полевой кухни, как зеленые мухи, очень похожие на тех, что были на язвах Гордея.

Жена учителя подобрала для него одежду — чистое белье и костюм сына-студента, воевавшего где-то на Западном фронте. Парень у них был тоже высокого роста, худощавый, и теперь никто не заподозрит, что на Миколе одежда с чужого плеча.

Пока он мылся, жена учителя завернула в узел его грязные лохмотья, засунула в печку, побрызгала керосином и подожгла. По утрам все топят печи, так что дым из трубы не привлечет внимания.

Только шпагат с узелками Микола не дал сжечь. Оставил. Хотя и не верил ни в какие приметы и суеверия, а вот почему-то казалось, стоит ему лишиться этого шпагата, прошедшего с ним Бабий яр, как сразу же начнутся неудачи. Кусок обычной веревки стал для него талисманом, и, переодеваясь, он подпоясался им потуже, чтобы все время чувствовать узелки, крепко затянутые, одинарные и двойные.

Жена учителя дала Миколе бритву и предложила побриться. Но на лице его отросла такая жесткая щетина, что и бритва не брала. Пришлось сначала постричь волосы ножницами.

На распухшие, воспаленные ноги Миколы удалось надеть только галоши — самые большие их тех, что были в доме, — одиннадцатый номер.

Потом сели к столу, и все казалось Миколе каким-то особенным, необычным, по-домашнему уютным. И борщ, настоящий украинский борщ, и блестящая металлическая ложка, и аккуратно нарезанные ломтики хлеба на деревянной хлебнице. Даже солонка стояла рядом — можно и подсолить по собственному вкусу. Все просто, как и должно быть в любом доме, а для него — совсем необычно, празднично.

После еды хозяйка посоветовала Миколе лечь отдохнуть:

— А я тем временем сбегаю за мужем. Ложитесь вот здесь.

На кровати? Да он может подремать где угодно или вовсе не ложиться, поклевать носом сидя.

— Мне… где-нибудь… — начал смущенно.

— Где-нибудь будете спать дома, а в гостях человека должны положить на кровать.

Слышал еще, засыпая, как хозяйка тихонько мыла посуду на кухне, как на цыпочках ходила по дому, а вот как ушла — не заметил.

Когда проснулся, в комнате стояли сумерки. Прислушался. В соседней комнате — приглушенный мужской голос — хрипловатый, старческий. Значит, учитель уже вернулся. Микола знал, что ему приходится теперь работать учетчиком на мельнице. О чем он разговаривает с женой? Может быть, и о нем. А будить не стали. «Интеллигенты…» — мысленно улыбнулся Микола, вложив в это слово большую благодарность и нежность к учителю и его жене.

Почему в комнате темно? Окна завесили, что ли? Нет. Вон оно, небо. Темно-серое. Значит, на улице смеркается. Опять долго спал. Сможет ли он выспаться когда-нибудь? Поспешно поднялся с теплой постели, опустил ноги на пол. По лагерной привычке пошел босиком, но вспомнил о галошах.

С наслаждением всунул в них разбухшие ноги и зашаркал к двери.

Постучал в соседнюю комнату:

— Можно?

— Пожалуйста!

Учитель нисколько не изменился. Ничто на нем не отразилось — ни годы, ни тяготы и ужасы войны. Такой же сухопарый, седой, те же темные очки на прямом носу: оказывается, он их и дома не снимает. А ведь ребята думали, что учитель надевает темные очки лишь только во время занятий, чтобы непонятно было, куда он смотрит: на класс или на доску. Считали, когда он пишет на доске, в темных стеклышках очков, как в зеркале, отражается все, что происходит в классе, за его спиной, и учитель, не оборачиваясь, все видит — кто не слушает, кто кривляется.

— А, воскресший из мертвых!

Учитель порывисто поднялся из-за стола, шагнул навстречу Миколе, протянул ему руку. Микола сперва растерялся: отвык здороваться за руку. Но учитель не опускал руки — ждал. Микола схватил ее широкими лопатами ладоней и сжал так крепко, как только мог.